Данил Корецкий - Принцип каратэ
— Крупными.
— А-а-а, — понимающе осклабился Кулак, — значит, тратить не собираешься... И правильно, пусть полежат...
Он отслюнил пачку двадцатипятирублевок и, держа руку на отлете, замешкался.
— Сверни трубочкой, — ровно сказал Колпаков.
— Трубочкой? — На бородатом лице отразилось непонимание.
— Да, и потуже.
— Счас сделаем, у меня и резинка есть, перехватим. Готово! Толстовато, но ничего, поместится...
— Тебе видней. Теперь засунь их себе...
Колпаков точно назвал, куда именно следует засунуть денежный рулончик, и тут же схватил дернувшегося было бородача мертвой хваткой за кончик носа, а другой рукой рубанул, будто отсекая зажатую часть. Хлынула кровь.
Варварский прием, но не опасный, ошеломляет противника, выводит из строя, не причиняя вреда здоровью. Существенного вреда — хрящ, как правило, ломается, но тут уж ничего не попишешь.
Кулак взревел, рванулся, чтобы выскочить на простор и уничтожить обидчика, пришлось вздернуть его большим пальцем за челюсти и опрокинуть обратно на сиденье.
— Тихо, приятель, не шуми. Приедет милиция, а ты тепленький, и деньги трубочкой... Хоть картину рисуй «Взяткодатель перед лицом закона». И кого покупать надумал?
Кулаков замычал, Геннадий ослабил нажим.
— Я честно, без халтуры, в одной секции зарабатываю — и хватает. Своим трудом, между прочим, и знаниями. А ты привык нахрапом. Все твои «контактники» в восторге: как же, здоровенного лба на бензоколонке вырубил! Большой подвиг! Лез без очереди да еще ударил неподготовленного человека в сердце. Есть за что уважать! А кого не запугать — попробуем купить. Мразь ты все-таки, Вова, вот что я тебе скажу. И врачом был никудышным, людей калечил, и спортсмен паршивый: нахватался вершков да сломал ногу Хомутову — вот и все заслуги. Набрался наглости — захотел сэнсэем стать, и опять халтура: в три секции не успеть, завел помощников, сам только пенки снимаешь.
Кулаков пробубнил что-то сквозь окровавленный платок.
— Нельзя так, Вова, — с театральной назидательностью завершил Геннадий. — Начинай по-другому жить, правильно.
Он отпустил Кулакова, брезгливо отер испачканные пальцы и пошел к своей машине.
— На себя посмотри, — прогундосил сзади неузнаваемый голос. — Ты-то правильно живешь?! И людей калечишь, и пенки снимаешь, только делаешь это в перчаточках, вроде с приличием. А какое здесь приличие? Ты меня презираешь, а сам точно такой же!
Бородач поперхнулся и клокочуще закашлялся.
«Отвезти его в травмпункт, что ли? — подумал Колпаков. — Ничего, оклемается и сам доедет, дорога знакомая».
— Даже хуже меня, потому что порядочным прикидываешься. Институт, диссертация... Ширма! С зарплаты ты машину купил и кооператив построил? То-то! А еще председатель, мораль читаешь...
Кулаков снова закашлялся. Почему-то его слова стали задевать Колпакова.
— И вокруг все такие же двоедушные. Все! Даже жена тебе рога с Гришкой наставляет!
— Что ты сказал?
Он прыгнул, но не успел: машина рванула с места, мелькнуло страшное, с растрепанной окровавленной бородой лицо, но невероятно: рот Кулакова раздирала торжествующая улыбка победителя.
Последняя фраза засела в душе как заноза. Геннадий механически провел практические занятия, машинально обсудил с Гончаровым какие-то текущие вопросы, кивая, выслушал приглушенную скороговорку Писаревского. Хотелось, чтобы побыстрее все закончилось — побыть одному, собраться с мыслями.
Но такой возможности не представилось: освободившись в институте. Колпаков должен был спешить на квартиру Клавдии. Все уже собрались: непотускневшие жемчужинки в бархатной коробочке. Колпаков усадил их на ковер в два ряда, только Лена и Элеонора не могли принять позу лотоса и просто подогнули ноги по-турецки, и начал привычную форму расслабления.
Женщины старательно отрешались от повседневности, свято веря, что это продлит молодость. Сквозь прищуренные веки Геннадий рассматривал спокойные, незамутненные житейскими заботами и раздумьями о своем месте в жизни лица. Им-то и не нужен еженедельный час психологической разгрузки: без всяких медитаций отброшены обычные женские проблемы, неприятные эмоции, переживания.
И кожа, изощренными масками спасенная от морщин, искусственной гладкостью напоминает маску. Шесть одинаковых масок... Что за ними? Особенно за той, еще не ставшей полностью холодной и неподвижной. Пока...
Лена и Гришка... Немыслимо... Впрочем, рогоносцу всегда невозможно представить постыдный факт... А скорее всего избитый и униженный бородач просто соврал, чтобы причинить боль... Но почему именно такая ложь пришла ему в голову? И почему сам Геннадий размышляет над последними словами Кулакова, не отвергнув их с ходу, как совершенно абсурдные?
И в машине по дороге домой Колпаков продолжал терзаться сомнениями. Лена сидела надутой — он не захотел остаться пить кофе, — а он чувствовал себя сползающим в глубокую, без дна яму с осклизлыми стенками.
Жизнь складывалась не так, что-то следовало менять.
В этот вечер Колпаков заставил себя выполнить отложенные «на потом» физические упражнения, обежал несколько раз вокруг озера, после душа сел к письменному столу за работу.
«Завтра пойду к Габаеву», — решил он. Пора наконец расставить все по местам.
— Геннадий, завтра надо сдать бутылки, в кладовку уже не войдешь! — Лена гремела посудой, распихивая по вместительным сеткам бутылки из-под боржоми, пепси-колы и коньяка, который они с подружками добавляли в кофе во время своих посиделок.
Подворачивалась объективная причина, и неприятный визит к Гришке можно было отложить на неопределенное время.
— Тебе что, денег не хватает? — огрызнулся он.
— Дело не в деньгах. Дома должен быть порядок, а захламленность кладовки и балкона я терпеть не намерена.
«Ладно, везде успею. Как всегда успевал. Главное, не сбавлять темпа».
Возле приземистого, наскоро сбитого из толстых неструганых досок ларька в упорном молчании толклась позвякивающая очередь. Колпаков недовольно оглядел людей, похожих, как содержимое сдаваемой посуды, и разных, как этикетки на ней. Очередь жила своей жизнью со специфическими проблемами и заботами, окунаться в которые не было ни малейшего желания.
— Сколько время? Щас перерыв...
— Какой там! Только час как открылся...
— А че ему? Захочет и закроет. Че этот очкарик копается? Давайте быстрей!
У окна произошла заминка: растрепанный приемщик отказался брать бутылку с оставшимся от пробки кольцом полиэтилена, и круглолицый дядя в старомодных очках растерянно просил у окружающих нож или бритвочку.
— Интеллигент, его душу, сухое пьет и открыть не умеет! Отходи в сторону!
— Ладно, давай, я без ножа обойдусь, — сжалился востролицый мужичок с согнутой ногой, обутой поверх гипса в растянутый дырявый носок. Переступив костылем через старую клеенчатую сумку, он взял бутылку и мгновенно сорвал пластиковое кольцо зубами.
С извиняющейся улыбкой очкарик протянул еще одну, потом еще...
Инвалид, не закрывая рта, очищал горлышки о нижние зубы, как консервным ключом работал, только по прыгающей челюсти да брезгливому оскалу было видно, что в массовом исполнении процедура тяжела и неприятна. Колпаков представил привкус пыли и полиэтилена, скользящее по зубам стекло и раздраженно сплюнул.
А очкарик, уже без улыбки, деловито извлекал из сетки замызганные бутылки и подавал «консервному ключу», поднимая для удобства на уровень рта.
— Ну, вы здесь играйтесь, а у меня обед, — равнодушно сказал приемщик и привычно захлопнул окошко.
— Только начал работу — уже обед!
— Я же говорил! Кто ему указ?
— Что он сказал?
— Закрылся, вот что сказал!
— Что?
— Закрылся, глухая ты тетеря!
Человек, которого обозвали глухой тетерей, стоял за инвалидом. Колпаков видел только спину в клетчатом поношенном пиджаке.
— Как это закрылся?
Пиджак подался вперед, и мощный удар вышиб филенку деревянной ставни. Колпаков напрягся в нехорошем предчувствии. Ударить так мог только профессионал высокого класса...
— Ты что, алкаш, в милицию... — Грозный крик задушенно прервался: клетчатый рукав нырнул в окошко и наполовину вытащил растрепанного человека наружу.
— Работай, гад, а то остаток жизни будешь зубы в руке носить!
Голос был незнакомый, но предчувствие не оставляло Колпакова.
Приемщик плюхнулся обратно за прилавок, одернул халат на груди, нервно повел головой на кадыкастой шее и заорал на оторопелого очкарика:
— Что стоишь как пень, всю очередь держишь!
С извиняющейся улыбкой очкарик стал выставлять бутылки на прилавок.
После него сдал посуду инвалид, затем клетчатый пиджак. Колпаков ждал, когда человек, ссыпая в карман мелочь, повернулся, он уже готов был с облегчением перевести дух, но в следующую секунду усилием воли сдержал стон: незнакомое лицо было лицом Рогова.
