Владимир Чванов - Сенсаций не будет
Чего хочет наш «трудный» герой, чего он добивается?
Что заставляет его сражаться с обстоятельствами и людьми, чаще всего не имеющими к нему непосредственного отношения?
Не пытается ли он во что бы то ни стало, любыми доступными ему средствами утвердить свое «я», свою пошатнувшуюся позицию?
То, что такой «героизм» мостит дорогу к правонарушению, доказывать не нужно. Но очень важно понять, что же было отнято у этого «трудного» подростка? Во имя чего он ищет самоутверждения в хулиганстве?
В тонкостях и нюансах педагогических теорий «трудный» подросток, как, впрочем, и нетрудный, не разбирается. Но должен заметить, что беседы с подростками, совершившими преступление, убедили меня в том, что эти ребята четко различают плохое и хорошее. Они нередко сожалеют о том, что произошло, искренне раскаиваются и даже горько плачут.
«Трудный» подросток обычно делает недозволенное вовсе не потому, что оно ему приятно. Но он хочет во что бы то ни стало выделиться, произвести впечатление. В школе он не отличается ни примерным поведением, ни хорошей успеваемостью, ему кажется, что дома на него тоже не обращают должного внимания и не понимают его.
«Трудные» ребята с детства испытывают сильный голод к вниманию, уважению, любви. Макаренко строго учитывал это и строил свои отношения с воспитанниками на доверии, большом внимании и полном уважении к их личности. Он позволял себе забыть все плохое, что было в судьбе подростка, и такой подход оказывался наиболее плодотворным…
Недавно я получил письмо от учительницы Людмилы Петровны Филатовой.
«Я прочитала вашу статью в журнале. От первого до последнего слова с ней согласна. Но пишу не поэтому. Есть в статье мысль, которая последнее время не дает мне покоя: преступления зачастую совершаются людьми с узким кругозором и неразбуженным чувством прекрасного. Для меня это не абстрактное утверждение.
Дело в том, что есть у меня ученик – Павлик. Он самая большая моя забота и беда. Конечно, он «трудный». Курит с 7 лет. Частенько его уличали в воровстве. Правда, перейдя в IV класс, перестал. А воровал он много и многое, начиная от кошельков, оставленных в сумочках, и кончая фотоаппаратами в городской редакции. Я даже к психиатру тогда обращалась, но он сказал, что в таком возрасте (а мальчику было 9-10 лет) не лечат. Постоянно нелепо нарушает дисциплину и схватывает немало двоек, особенно по языкам.
Он не способен радоваться тому, чему радуются его одноклассники, порой совершенно не может воспринимать произведения музыки, живописи: не разбужено чувство прекрасного. На мой вопрос, какую книгу для дошкольников он помнит, Павлик назвал ту, которую сам прочитал. Родители ему не читали. Они с ним не занимались. Зато отец привозил собранные отовсюду банки, бутылки. Их мыли, несли сдавать, а на вырученные деньги покупали спиртное. Пьяный отец начинал дебоширить, лез с кулаками на всю семью, разбил однажды бутылкой голову маленькому Павлуше. Мать – труженица, но безвольная, всепрощающая женщина. Есть старшая сестра, учится в профтехучилище – выросла благополучной девочкой. Но вот Павлик… Директор школы ждет, когда ему исполнится 14 лет, чтобы отправить в колонию. Не упрекайте его. Павлика знает весь город: и детская комната милиции, и комиссия по делам несовершеннолетних, и школьный совет общественности. Но я уверена, что мальчика колония не исправит, а только научит еще большему. Он легко идет на все плохое. Когда что-нибудь в микрорайоне случается – ко всему причастен и Павлик: и побеги с уроков, и путешествия по подвалам, и даже попытки пить нашатырно-анисовые капли.
Так что же делать? Отправить в интернат? Но туда нужно заявление родителей, а мать хоть и дала согласие на совете общественности, но всеми силами оттягивает время отправки.
Одно мне кажется необходимым: вырвать ребенка из-под влияния его семьи. Поместить его в такой коллектив, где будет нормальный режим, высокие требования, постоянное внимание и настоящая забота. Я сделала много попыток занять его работой в кружках. Но ни в кружках, ни в секциях он не удерживался больше одного-двух занятий. Ему все быстро надоедало, а заставлять себя он не научился. Чем он интересуется? На уроках труда явно скучает, на математике бессмысленно моргает глазами и ищет повода ускользнуть с урока. Ему нравится только бегать, шуметь, курить. Всеми делами, которыми занимается класс, он не интересуется.
Почему я вам написала такое сумбурное письмо? Может быть стоило повременить или не писать вовсе. Может быть. Но я надеюсь, что в Вашей практике были похожие случаи и Вы сможете помочь советом».
Это письмо меня взволновало не только потому, что в нем рассказано о трудной судьбе маленького человека. Оно особенно взволновало меня напряженностью и глубиной вот этих самых чувств – ответственности и тревоги. Потому что самое, по-моему, сегодня главное – уметь испытывать эти чувства и проявлять заботу, когда сталкиваешься с ребенком, особенно с «трудным», чье поведение обусловлено педагогической запущенностью или, наконец, отклонениями в состоянии здоровья, с детьми, чья психика неуравновешенна, чья нервная система травмирована неблагополучными ситуациями.
Единой причины, делающей ребенка «трудным», нет. Как нет и единого рецепта, превращающего его в послушного, исцеленного от недуга безнравственности. Но несомненно одно: неблагоприятные ситуации, утяжеленные слабостью общественного контроля, формализма в подходе к воспитанию, играют пагубную роль в жизни подростка.
Безвольная мать. Пьяница отец. Побои. Отказ психиатра в оказании медицинской помощи. Выжидание, когда наступит 14 лет, чтобы отправить в колонию. Не слишком ли много бед свалилось на неокрепшего двенадцатилетнего мальчугана, которому взрослые по долгу своему должны были дать еще в самом раннем детстве обширный нравственный багаж верных оценок, драгоценных находок и чистого доверия, помочь удержать равновесие на сложной жизненной дороге. Конечно, куда легче и приятнее любить, воспитывать и заботиться о мальчишке, когда он весел, счастлив, послушен и добр, и уж совсем легко, когда эта любовь не требует больших жертв.
Но у Павлика вся жизнь из безрадостных и крутых минут.
Думаю, что как он ни испорчен семьей, а все же жаждет помощи, поддержки, участия, и эта жажда, пока она еще не сменилась озлобленностью и отрешенностью, будет становиться с каждым днем все более острой и неутоленной. Здесь одной сострадательной любви, которая чаще всего бывает бездейственна, не хватит. Здесь на помощь мятежному подростку должна прийти школа со всем арсеналом своих педагогических мер. Однако что же иногда предлагается «трудным» мальчишкам, которые не способны радоваться тому, чему радуются их одноклассники? Их отчитывают, поучают, «охватывают» – и уповают, как в случае с Павликом, на колонию…
Но действительно ли его место в колонии, станет ли он там более уравновешенным, будет ли его восприимчивость в условиях закрытого заведения с определенным режимом обращена только на хорошее? Я почти убежден, что случай с Павликом не тот, когда колония станет панацеей от зла, она и не должна быть панацеей, спасением от отклонений детской психики, от педагогической запущенности и семейной слабости.
Колония – это горькая необходимость. А за что наказывать Павлика? Между тем его уже собираются наказывать, ждут, когда он достигнет нужного возраста, чтобы можно было избавиться от него со спокойной душой. Вот когда равнодушие становится страшнее невежества. Неужели не понимают, что из колонии Павлик вернется опять к нам, в наше общество? И об этом важно помнить. Если он уйдет в колонию с чувством незаслуженной обиды, вернется ли он оттуда лучшим?..
И все же вырастают из обычных детей «трудные», вырастают лицемеры, эгоисты, дебоширы. Не результат ли это упущенного детства, слабой закалки лучших качеств, добрых начал и привычек, которые помогают и маленькому человеку быть полезным людям. Ошибки взрослых, порожденные формализмом, душевной черствостью, ложью, душевной нечистоплотностью, ведут подростков к последствиям, иногда трудно поправимым.
У Януша Корчака есть прекрасная мысль. Обращаясь к воспитателю, педагогу, он говорил, что самое страшное, когда детская судьба соприкасается «не с человеками», а с «машинами». «Машины» совершают ошибки. Непоправимые, особенно тогда, когда, не вникнув в суть характера «трудного» подростка, в обстоятельства его жизни, они решают: «Послать в колонию для несовершеннолетних».
А может быть, надо лечить этого «трудного»? А может быть, он «трудный» именно потому, что недодали ему ласки, внимания, душевного тепла? Может быть, он совершает грубые и неразумные поступки оттого, что тоскует по человечности, по пониманию?
Людей, которых Корчак жестко назвал «машинами», подобные вопросы меньше всего волнуют. Они заняты фактами и безразличны к тому сложному подтексту, который за этими фактами скрывается.
