Анатолий Жаренов - Обратная теорема
– Чем вы тут занимаетесь? – с любопытством спросил Шухов, рассматривая странную окраску стен. Одна из них была как будто покрыта пылью. Две другие пестрели обычными цветочками наката. Зато четвертую словно покрыли сажей. Он подошел к черной стене, потом поглядел на гребенку под потолком и сообразил, что квартира превращена в гигантский работающий конденсатор или что-то в этом роде (Шухов не силен был в электротехнике). Пыль электризовалась и оседала на одной из стен. «Ничего себе пылесосик», – усмехнулся Шухов.
А продолжавший недоумевать Эдя разъяснял тем временем, что его занятия непредосудительны, опасности для окружающих не представляют и он просто не может понять, чем обязан визиту товарищей.
«Глупости какие-то, – подумал Шухов. – Эдя этот». И бросил взгляд на Кожохина. Тот едва заметно качнул головой, словно соглашаясь. Но уходить они не торопились. Хоть и чудной парень Эдя, но нужно было и порасспросить его кое о чем.
– Что вы делали сегодня утром? – спросил Шухов.
– Утром? Когда утром?
– Ну, так часа в четыре?
– А что, – забеспокоился Эдя. – Соседи жаловались? В четыре часа я обычно подвергаю свой организм воздействию магнитного поля. Популярно? Включаю рассеиватель, – он указал на гребенку, – и ложусь в кровать. У них, видите ли, иногда слышится шум. Стенки тонкие, дом панельный.
«Чушь какая, – мелькнуло в голове у Шухова, – подумать, что этот человек – убийца. Нет, надо закругляться».
– А он здорово шумит, рассеиватель ваш?
Эдя щелкнул выключателем. Раздался тонкий свист, постепенно перешедший в ровный гул. В стенку, ту, которая была почернее, застучали. Эдя смутился. Шухов улыбнулся. Кожохин незаметно для Эди покрутил пальцем у виска.
– Мешает им, понимаете, – сказал Эдя. – Когда они транзистор крутят, я не стучу.
Шухов резонно заметил, что они, наверное, делают это днем. И потом, вообще баловство с электричеством в квартирах запрещено. Эдя разразился длинной тирадой, из которой явствовало, что его занятия опасности для окружающих не представляют, расход электроэнергии не превышает обычной нормы, положенной для бытовых приборов, а лаборатории в его распоряжении нет, так что вот… приходится. Затем он перешел к существу дела, рассказал, что его работы имеют важное значение, что он на грани открытия, которое перевернет все представления о магнетизме. Он предложил Шухову выпить стакан намагниченной воды. Тот покачал головой. «Напрасно, – сказал Эдя. – Ваши сосуды очистились бы от холестерина». – «А зачем вам телескоп?» – спросил Шухов. «Это хобби, – сказал Эдя. – Может ведь быть у человека хобби?» Из дальнейшего разговора выяснилось, что Эдя работает счетоводом на хлебозаводе, что жена от него ушла, потому что не хотела спать под магнитом. «А Назарова вы случайно не знаете?» – спросил Шухов. Эдя ответил, что не знает, но если он писал что-нибудь о магнетизме, то Эдя хотел бы об этом услышать. Шухов ответил, что, насколько ему известно, Назаров этими вопросами вряд ли интересовался. Кожохин во время этого содержательного разговора молча сидел на табуретке, играя скулами. А когда они распрощались с изобретателем и вышли на площадку, сказал:
– Неудивительно, что его жена бросила. Он же определенно чокнутый…
– Одержимый, – поправил Шухов. – Я встречал таких людей. Обычно они изобретают велосипеды. Но… всякое бывает.
– А вы уверены, что в четыре часа он был дома?
– Проверь, – лаконично ответил Шухов. – Позвони к соседям. – И стал спускаться по лестнице, решив окончательно выкинуть Эдю из головы.
Кожохин все-таки позвонил. Брякнула цепочка, дверь приоткрылась, Кожохин произнес несколько слов. Дверь открылась пошире, послышался чей-то возмущенный тенорок. Через минуту Кожохин нагнал Шухова и молча пошел рядом.
– Убедился? – спросил Шухов.
– Ну и вшивое дельце нам досталось. Закорючки какие-то. Вместо людей монстры. Я, знаете, жрать хочу. Башка уже кругом идет. Зря мы отпустили машину.
Они свернули на бульвар. Под деревьями дымились кучи опавших листьев. Город чистился, готовясь к зиме. Дворники жгли листья, чтобы они не гнили где попало, не загрязняли асфальт. Шухов слышал, что это вредит деревьям. Может быть, это было и так. А может, и не вредит. Он хотел подумать о листьях, чтобы отвлечься от мыслей о странном деле. Но эти мысли не уходили. «Монстры», – сказал Кожохин. А кто же еще? Ангелы убийств не совершают. Убивают монстры.
– Что ж, – сказал он Кожохину. – Я тоже не против чего-нибудь съесть. Но сначала забегу в прокуратуру. Мокееву надо отпустить домой. Говорить с ней сейчас не о чем.
Лиза Мокеева за эти часы успела как-то странно измениться. Лицо осунулось. В глазах появился сухой блеск. Она поднялась навстречу Шухову и тихо сказала:
– Я должна признаться, что обманывала вас.
Шухов удивленно поднял брови. Только этого еще не хватало. Если она сейчас признается в убийстве, то что же это значит?
– Да, – звонко произнесла женщина. – Я не все сказала. Он следил за мной.
– Кто? – вырвалось у Шухова.
– Муж. Последние дни он каждое утро крадучись провожал меня до самой квартиры. Я ведь уходила от Виктора рано, затемно. Киоск открывать надо было в шесть часов. И каждый день я видела мужа, следовавшего за мной по пятам.
«Вот так-так», – подумал Шухов и мысленно чертыхнулся, вспоминая роговые очки Эди, стакан с намагниченной водой и железную гребенку под потолком.
Три часа двадцать минут. Один. Лиза ушла. Единственная женщина, к которой Назаров относился не так, как к другим. Ушла… Стук ее каблучков еще отзывался в ушах. Стук каблучков и щелчок английского замка на входной двери. Лиза ушла, и снова дремотная утренняя тишина стала окутывать его теплым невесомым одеялом.
– Значит, договорились, – сказал Назаров.
– Конечно, Витя.
Она причесалась, смотрясь в оконное стекло. Зеркало уже было продано.
– Поешь что-нибудь. Там, на кухне, есть колбаса.
– Ладно, обойдусь. Я и так, кажется, толстею.
– Ну пока, – сказал Назаров, притягивая ее к себе.
Она на секунду прижалась к нему, торопливо поцеловала. Щелкнул замок. Простучали каблучки за окном. Тишина. Три часа двадцать минут… Единственная женщина, которую он, кажется, полюбил. За что? Почему? Может, пришло время и ему полюбить. Как поздно и как несправедливо!..
И опять длинной вереницей потянулись назойливые, ненужные воспоминания. В них не было места тому основному, что составляет обычное содержание жизни человека. И он ведь, как и все люди, трудился, делал что-то, возможно, даже полезное. Но он никогда не задумывался об этой стороне жизни. Его хвалили, ему поручали сложные работы. И он выполнял их и получал благодарности. Однако точно так же можно было благодарить робота, бесчувственный механизм, которому недоступны радости творческого труда. Назаров, в сущности, и действовал как робот. И в его воспоминаниях не откладывалось то, что относилось к работе. Зато мелочи, какие-то совершенно ненужные мелочи, прочно оседали в голове. Однажды он на охоте промазал по зайцу. Услужливая память до сих пор донесла разочарование, которое он испытал в тот момент. Руки помнили, как дернулось ружье после выстрела, глаза видели удирающего зверя, который, как показалось тогда Назарову, и удирал-то с каким-то торжеством, словно зная, что у охотника нет во втором стволе патрона…
Годы в леспромхозе летели, как курьерские поезда. Ни станций, ни полустанков. За окном его квартиры билась большая жизнь, а он не видел ее, не ощущал, не хотел принимать. Раз в полмесяца он приходил в сберкассу, выписывал приходный ордер, а вечером складывал в уме трехзначные цифры и шептал: «Мало». Он даже не знал толком, зачем ему нужно много денег. Назаров имел возможность хорошо одеваться, накопленной суммы хватило бы, чтобы съездить на курорт. Но это было не то. А «то» он представлял в тумане. «То» оборачивалось иногда давно виденной картинкой из иностранного иллюстрированного журнала. Красивая женщина стояла возле длинного лимузина, бесстыдно задрав ногу на крыло. «То» приходило иногда в сонном мареве, когда и понять и запомнить, что же оно такое, не представлялось возможным. Оставалось только приятное ощущение и знание, что давалось оно, это ощущение, ему за деньги. А денег было мало. Их не хватило бы Назарову, чтобы начать счастливую жизнь.
В тридцать пять у него случился еще роман. Как-то вечером к нему забежала соседка по бараку. «Нет ли спичек?» И остановилась в дверях, разглядывая его, затараторила о чепухе. «И что же вы все один да один?» Он знал ее, встречал каждый день в столовой, слышал, что бабенка легкая, доступная. Дома увидел впервые. В шелковом халатике, с голыми руками, она показалась ему привлекательной. Назаров ощутил вдруг, как побежал холодок по спине. «А что, если она неспроста пришла? И не за спичками?» Пригласил присесть. Согласилась, села на стул, заговорила. «В кино бы сходили». – «Что-то нет настроения». Обнять бы ее, подумал Назаров. Но побоялся: а вдруг ошибается он и женщина не за тем пришла? Противно будет, если оттолкнет. А она поднялась со стула, подошла поближе, спросила: «Что это у вас в углу, шкура, что ли, медвежья?» – «Шкура», – сказал он и затаил дыхание, чувствуя, как она прижалась грудью к спине. Не выдержал, обернулся, притянул податливое тело…
