Анатолий Жаренов - Обратная теорема
Но шли дни, и Витька убедился, что слепой пользуется взаимностью. Девчонка заканчивала техникум, слепой говорил, что она скоро станет медсестрой. Про себя он молчал, но Витька видел, что и он возится с книжками, ходит на лекции. Тянется! Живет! И чувствует себя счастливым, чего про себя Витька сказать не мог. У Витьки слепой стал вызывать злобу.
У Витьки были о счастье свои понятия. Он твердо верил воспоминаниям матери о сладком адвокатском житье в былые годы, когда она пускалась в рассказы о балах и нарядах, о гостиных, сверкающих позолотой, об обедах на серебре с осетриной от самого Елисеева, об ужинах с картами, о красивых женщинах в шуршащих шелковых платьях. Он знал, что у адвоката денежки водились. Когда ему было пятнадцать лет, Витька вбил себе в голову, что адвокат спрятал где-нибудь в доме клад. Он лазил на чердак, выстукал стены, отодрал в одной из комнат половицы, разрыл землю в подвале, однако ничего не нашел. Через год страсть кладоискательства прошла, но в мозгу прочно и тревожно осел золотой туман.
– Что бы ты сделал, – спросил он как-то слепого, – если бы клад нашел?
Слепой не понял сразу. Потом сказал задумчиво:
– Отдал бы.
– Кому? – чуть не закричал Витька.
– В мастерскую. Купили бы два новых станка.
– Почему два?
– Ну, три. Это еще лучше.
Витька с сожалением посмотрел на него. Слепой не видел его взгляда.
– А я бы… – начал Витька, но задохнулся, умолк. Черные очки выжидательно уставились на него. «Стекла, – подумал Витька. – Это только стекла».
Через месяц они уже не встречались. И виноват был опять Витька. Он так и не отвык от своей любви к мелким пакостям. Увидев на улице Аню, увязался за ней, стал расспрашивать про слепого, удивлялся его работоспособности и жажде жизни, заставил Аню пооткровенничать. А подойдя к калитке, повернул девушку к себе, засмеялся и в упор бросил:
– Как же это ты с ним, а? С незрячим-то? Мыкаешься ведь, а?
У Ани задрожали губы, на глаза навернулись слезы.
– Дрянь, – тихо сказала она. – Я давно поняла, что ты дрянь.
И ушла. А он стоял у калитки, глядя ей в спину, и усмехался странно. Тогда он не понимал, что это зависть. Тогда ему было только восемнадцать лет…
Он не знал, что такое любовь, ни в восемнадцать, ни в двадцать пять, ни в сорок шесть. Мать могла бы сказать, что он не знал любви никогда, начиная с первого часа своего рождения. Однако его привлекала физиологическая сторона отношений между мужчиной и женщиной. Тайные желания раздирали душу и ум. Да и тело требовало своего. Он хотел бы обладать всеми женщинами. Но ему почти ничего не доставалось. В юности Назаров относил это отсутствие женского интереса к своей персоне, это равнодушие, с которым женщины проходили мимо него, к особенностям своей внешности. Он не любил смотреть на свое отражение в зеркале, потому что зеркало показывало ему отнюдь не киногероя. Он хотел бы походить на Кторова – экранного кумира тех времен. Холодное стекло бесстрастно заявляло, что его внешность не несет в себе демонических черт. И хотя он не любил свое отражение, но любил себя. И поэтому злился на женщин, которые, как он думал, избегают его из-за того, что очень высоко себя ценят.
Назаров ошибался. С самого детства он был уверен, что жизнь с ним обошлась жестоко. А жесток был он. Как-то, когда он разговаривал со слепым о смысле жизни и о счастье, тот заметил, что все разнообразие человеческих отношений, в сущности, можно свести к несложной формуле. «Ты нужен людям, пока отдаешь, – сказал слепой. – Когда начинаешь только брать, ты перестаешь быть членом общества и теряешь право на уважение». Слепой добавил, что и в любви так. А Назаров считал, что не так. Он не верил слепому. Откуда у слепого может взяться мудрость? Из толстых книг с выпуклыми буквами? Чушь. Назаров тоже читал книги. Но книжные прописи не укладывались в сознании, не соотносились с жизнью, которой он жил. Слепой был дураком. Он не искал кладов, не мечтал о красивых костюмах, о ресторанах, в которых молчаливые подтянутые официанты подносят денежным клиентам осетрину на серебряных тарелках и, угодливо изгибая спины, ждут чаевых. Слепой, он и есть слепой. Правда, Назарова смущала любовь Ани к слепому. Он не понимал, за что можно любить урода. А выглядел слепой счастливым. И Аня тоже.
Со слепым он решил больше не встречаться. Слепой, по мнению Назарова, был исключением из правила. Теперь Витьку манил парк.
В парке над Волгой по вечерам горели фонарики над танцплощадкой. Духовой оркестр гремел медью. Кружились пары. Знакомились. Влюблялись. Бродили по затемненным липовым аллеям, целовались, клялись в вечной верности. Назаров ходил сюда, покупал билет на танцплощадку, смотрел, как кружатся пары под фокстрот «У самовара я и моя Маша». Но вскоре ему надоело бесцельное стояние, и он пригласил на танго сероглазую смешливую девчушку, которую приметил накануне. Так начался его первый роман. Девчушка как-то легко потянулась к нему. Назаров показался ей интересным парнем, занятным собеседником. Он умел рассказывать разные смешные истории; подарил какую-то чудную брошку, которую сделал сам из куска серебряного венчика, отломанного от иконы из материнского киота. Дней через пять они перестали ходить на танцы, целовались в темных уголках, болтали о разной милой чепухе.
Потом было то, что казалось девчушке любовью, а Назарову – счастьем обладания.
А еще через несколько дней она спросила:
– Почему ты стал так груб со мной?
Поводом послужил ее вопрос о матери Назарова. Он сказал, чтобы она не лезла к нему с глупостями.
– Все вы кошки, – сказал он зло. – Ты что, воображаешь, что я женюсь на тебе?
А она и в самом деле вообразила. Она ждала, когда он познакомит ее со своей матерью. И спросила об этом. Он же грубо обозвал ее кошкой.
– Уйди, – сказала она. – Ты мне противен.
– Подумаешь, – ответил он и ушел, чувствуя себя победителем.
Фонарики над танцплощадкой по-прежнему светились манящими огнями. И ему казалось, что все осталось по-прежнему. Кроме того, что он стал ощущать себя сильнее. А вечером, стоя перед зеркалом, он увидел в своем отражении нечто такое, что даже ему понравилось. Он понял в этот вечер, что жизнь гораздо проще, чем он себе воображал. Слепой врал: брать можно было без отдачи.
Война не опалила его жгучим крылом, пронеслась над ним черной птицей. Четыре года он вертелся в тылу, в автобате, чинил машины. На фронт его не посылали по той же причине, по какой в свое время не взяли в армию. Врачи находили у него туберкулез. Процесс затухал на время, потом приходили обострения. А после войны болезнь совсем заглохла, хотя особых стараний к лечению Наваров и не прилагал.
Он не вернулся к матери. В сорок пятом автобат был переброшен на Дальний Восток. Там Наваров демобилизовался, там и остался. Хотелось подзаработать. Завербовался в леспромхоз, устроился электромонтером. Платили здесь хорошо, и он завел сберкнижку. Рассчитывал за несколько лет поднакопить деньжат. Мечтал по ночам о том, что через какое-то время станет богатым, считал, складывая в уме трехзначные цифры. Злился, что денег будет все-таки мало. Жил скучно, одиноко и тихо. Работал, правда, на совесть, начальство его уважало и отмечало. Но он-то знал, что дело не в совести. Просто работа давалась ему легко, без усилий. Он и на работе ухитрялся не отдавать всего себя…
Три часа десять минут. Назаров спохватился, сорвался с места и быстро прошел в спальню. Позвал тихонько:
– Лиза, пора.
– Уже? – сонно спросила женщина, сбрасывая одеяло.
– Да, пора.
Он смотрел, как она одевается, и думал о том, что опять останется в одиночестве со своими мыслями. Ему очень не хотелось, чтобы она уходила. Очень… Но ему надо было, чтобы она ушла сейчас. Ибо его ждало дело, которое требовало уединения.
Глава третья
– Значит, вы утверждаете, что Назаров брал билет до Курска на понедельник?
Шухов внимательно смотрит на женщину. Она выдерживает его взгляд. Она даже как будто не понимает этого вопроса. Тогда Шухов достает другой билет, тот, который лежал в кармане пиджака в назаровской квартире, но медлит, не показывает ей. Ему приходит в голову еще вопрос.
– А вы не заметили, куда Назаров положил купленный билет? Где он был, когда вы уходили сегодня утром?
Женщина задумывается. Шухов видит, что она мучительно соображает, в чем тут дело. Она еще не примирилась с тем, что ее Виктора больше нет, что случилось нечто страшное. А ее спрашивают о каком-то билете. Ей надо ответить, где лежал этот билет. Шухов видит, что ее снова душат слезы, что она борется с ними.
– В нагрудном кармашке пиджака, – наконец вспоминает она.
Да, он лежал там, этот билет. Она видела его, когда перевешивала пиджак Виктора с одного стула на другой. Виктор, ложась спать, накинул пиджак на ее платок. Утром она сняла его, повесила на другой стул. И видела картонку, торчащую из кармашка. Конечно, это был билет.
