Михаил Климман - Вечерний день

Александр Владимирович Сандаров был одним из экспертов «Третьяковки», мнения которого довольно часто расходились с мнениями коллег. Но по передвижникам он оставался главным специалистом.

Верю, - грустно сказал Плющ, он уже понял, что последует дальше.

А дальше приходит твой приятель и говорит: «Я под твое слово, Владимир Павло­вич, заплатил полмиллиона и купил фуфло. Изволь вернуть денежки, потому что Сандаров не подтверждает». И что мы будем делать тогда, мой юный друг? Сушить сухари или резер­вировать место на кладбище. Это зависит от того, что собой представляет твой клиент, вот что.

С этим - скорее второе, - вздохнул Плющ. - А нельзя, Палыч, предварительно с Сандаровым встретиться, показать ему картину, договориться?

Можно, - сказал Платонов, - только на свете есть еще «Русский музей», музеи во всех областных центрах, экспертный совет «Сотби» может что-то сказать.

Ну, «Сотби» поверит Сандарову, - попытался удержать ситуацию Плющ.

А если нет? - возразил Владимир Павлович. - Да и что мешает твоему клиенту просто сказать, что вчера его познакомили с двумя художниками, которые писали и старили этого Шишкина в прошлом году?

Зачем? - не понял Виктор.

Чтобы получить с меня полмиллиона долларов. Он ведь картину вполне мог и не покупать, просто взять на время у приятеля. И она, что характерно, может быть сколько угодно настоящей.

Ну, ты и закрутил.

Короче, сговорились они на том, что никого Виктор к Платонову не ведет, пока они этого деятеля поближе не узнают. Если у него есть что Платонову сейчас показать, то пусть Плющ привезет картину. Владимир Павлович ни за что не отвечает, выскажет свое мнение, но и денег никаких не возьмет.

Пока не возьмешь, - уточнил Виктор. - Я ему скажу, временно не берем, до тех пор пока не познакомимся поближе.

Пришлось согласиться, хотя Платонов ни на секунду не верил в перспективы этого сотрудничества.

Но все-таки сегодня Виктор приволок Занковского. Еще лет пятнадцать назад вряд ли кто-нибудь знал о существовании такого художника. Был он, сколько помнил Владимир Павлович, военным топографом, служил на Кавказе и Кавказ же всю жизнь писал, причем делал это весьма пристойно. Сегодня ситуация изменилась, рынок хорошенько выметен, первые имена стали стоить просто бессмысленных денег, и такая большая вещь теперь уже «известного художника» должна стоить несколько десятков тысяч долларов.

Но что-то Платонова насторожило сразу.

Виктор, - спросил он, - а кто он, этот твой клиент, где ты его взял?

А сам крутил картинку в руках, рассматривая заднюю сторону холста, пытаясь загля­нуть под раму. Казалось ему или он ее действительно где-то видел?

Он сам ко мне подошел, - ответил простодушный Плющ. - Я Хохлу тройку нашу бронзовую привез, которая у Сладкого не прошла, как ты велел, а он мне показал немца какого-то зафуфленного со словами, что это Гине. Ты мне говорил, что с войны каждый солдат себе такую картину привез: горы, лес, озеро, мельница на переднем плане. Ну, а на этой подпись нарисована - Гине. Но я не поверил, вспомнил твои уроки, ты же говорил, что Гине хороший художник был, а тут такая мазня. А сзади, смотрю, наклеечка такая бумажная, как будто холст закрепили, чтобы не сыпался, но только бумажка - свежая. Я ее оторвал, а под ней надпись по-немецки.

А что же ты здесь наклейку не оторвал? - спросил вдруг Палыч и рванул небольшой кусок холста, который уже раньше заметил на обороте картины.

А под ним оказалось именно то, чего он и боялся - остатки штампа. Можно было про­честь только «.ский.арственный музей» и четырехзначный инвентарный номер.

Глава 9

Платонов вышагивал на своих «журавлиных» ногах расстояние от метро до дома ста­рухи Лериной и уговаривал себя, что скверное настроение у него вовсе не оттого, что соседка по лестничной площадке опять не подавала никаких признаков жизни. Нет, она была на месте, жила в своей квартире, утром он, выходя, слышал женские шаги за ее дверью, но Анастасия не звонила и даже не встретилась ни разу с ним просто на площадке, что было совсем уж не трудно.

Поводов для расстройства он себе напридумывал достаточно - и то, что за неделю он практически ничего нового не узнал о шкатулке, и глупое поведение Плюща, который, увидев вчера штамп на картине, почему-то обиделся на Палыча и начал на него, как сейчас говорят, «наезжать». Он требовал, чтобы тот не прерывал отношения с Махмудом, а попы­тался найти с ним общий язык.

Услышав, что клиент - кавказец, Владимир Павлович испугался еще больше, не стал вдаваться в подробности и потребовал от партнера, чтобы тот прекратил все общения с опас­ным клиентом. Платонов не был националистом и приверженцем «русской идеи», просто, ко всему прочему, он вспомнил, где видел картину раньше - в книге «Грозненский государ­ственный художественный музей».

Они практически поссорились с Плющом, потому что тот, видимо, взял какие-то деньги у этого самого Махмуда, обещав ему содействие, и никак не хотел теперь понять, что все не так просто и ситуация может оказаться весьма и весьма опасной.

Виктор ушел, хлопнув дверью, а Палыч остался один и стал размышлять о поисках нового партнера и помощника. Он надеялся, что Плющ образумится и вернется, но не исклю­чал и худшего варианта.

Еще одним поводом для плохого настроения мог оказаться отвратительный разговор, случайно услышанный им сегодня в метро.

- Я так люблю, - услышал он женский шепот за спиной, - когда ты ходишь по квартире голый.

Платонов вжал голову в плечи и только через несколько мгновений до него дошло, что слова вряд ли относятся к нему. Он медленно повернулся и увидел похожую на бомжей пару: толстого немытого мужика в засаленном пальто и под стать ему даму с фиолетовым оттенком лица.

Подавив приступ тошноты, он выскочил на первой же остановке, которая, по счастью, оказалась нужной ему, и вышел на улицу. В этот отвратительный серый зимний день, хотя времени было почти двенадцать, казалось, что в Москве, да что там в Москве, во всем мире наступили вечные сумерки.

Он свернул направо, дорога здесь шла мимо строящегося дома по длинному проходу, крытому сверху, чтобы на головы прохожим не падали кирпичи и прочий строительный мусор. Проход этот, а скорее, коридор, был зашит также по бокам с двух сторон и напоминал длинную трубу, в которую человек входил с одной стороны, а появлялся на свет с другой. А внутри, как сегодня вдруг заметил Владимир Павлович, появлялось ощущение, что ты не в тоннеле, в конце которого виден свет, а в бесконечном и страшноватом лабиринте, из которого выхода нет и никогда не будет.

В нос ему ударил из вентиляционной шахты неприятный запах метро, который нельзя было спутать ни с чем другим, и это не добавило Платонову радости. С рекламного пред­выборного плаката ему деланно улыбался человек («Да чтоб тебя, что, сегодня все сговори­лись, что ли?»), который символизировал для Владимира Павловича одно из наибольших его поражений в антикварном деле.

Лет пятнадцать назад на адресе Палыч со своим тогдашним партнером купили большие серебряные каминные часы работы основного мастера фирмы Фаберже, Михаила Перхина. Купили, не торгуясь, отдали тридцать тысяч долларов, как одну копеечку. Сегодня такие часы стоили бы полмиллиона, а то и больше, поскольку были все в гильяшированной эмали и поднесены шефу полка, которым была одна из дочерей Николая Второго.

Но тогда о таких деньгах за антикварный предмет еще никто не слышал, да и доллар стоил по-другому. И нынешний кандидат куда-то, Платонов не стал рассматривать куда, тоже не был еще солидным человеком, хотя денег у него было немало и в то время. Но власть еще не определилась тогда, считать таких, как он, преступниками или все-таки творцами новой России.

Палыч изредка оказывал ему услуги по определению подлинности того или иного предмета, да и продавал кое-что дорогое, чего не хотел оставлять себе. Часы человеку понра­вились, и Платонов заломил двести. Цен таких тогда не было, но предмет этих денег стоил, на аукционе в Лондоне он мог пройти гораздо дороже. Творец новой России от цифры едва не упал, но потом взял себя в руки и мужественно предложил сто тысяч.

Пришлось отказаться, хотя заработок был немалый, но если ты один раз упадешь на пятьдесят процентов, то больше никогда не избавишься от такой скидки и вынужден будешь уступать каждый раз.

Закончилось все грустно: денег свободных у Платонова тогда не нашлось, чтобы выку­пить часы для себя, партнер настаивал на скорейшей продаже, потому что, хотя и вложили они поровну, он, оказывается, свою пятнашку занял, а хороших клиентов они найти не могли. И продали они часы за пятьдесят Сладкому.

Несколько лет Владимир Павлович следил за судьбой «своего» Фаберже, за тем, как они росли в цене. Последняя продажа, насколько он знал, привела их все-таки к кандидату, правда, совсем за другие деньги. Но возможности его за эти годы, Платонов это знал точно (поскольку общались они не редко), неизмеримо возросли, да и все привыкли к огромным ценам на антикварном рынке. Владимир Павлович отвернулся от фальшивой улыбки своего старого знакомого и повернул за угол. До дома Лериной, кирпичной хрущобы, оставалось пройти метров шестьсот.