Виктория Платова - Ритуал последней брачной ночи
— Труп, — вякнула я.
Рейно посмотрел на меня так, как будто я сказала какую-то непристойность.
— Труп в данном случае смущает меня меньше всего. А смущает меня цепь алогичных поступков. Зачем встречаться возле гостиницы «Астория», если можно встретиться в аэропорту? Зачем ехать в это богом забытое Куккарево, если под боком находится Кронштадт с черным бельем на кровати? И потом, эти ее родственники… Тоже нелогичные люди…
— Вы полагаете?
— А вы нет? — Рейно покопался в фотографиях и протянул мне две из них. На обеих была изображена вся доблестная четверка: Алла сидела на коленях у Нестерова, а слепая Яночка — на коленях у Филиппа. При этом Пестерев умудрился даже приобнять чужую жену.
— И в чем же вы видите нелогичность? — по инерции спросила я, хотя уже понимала — в чем.
— Идиллия, правда? Все четверо хорошо знали друг друга. Так вот, меня интересует, почему ни Кодрин, ни его жена не упомянули даже имени Пестерева?
Рейно приподнял папку с досье Аллы и потряс ею передо мной.
— Почему, я вас спрашиваю?
— Что вы пристали? — огрызнулась я. — Может быть, они не хотели выносить сор из избы… Может, им было неудобно перед вдовцом…
Он рассмеялся — холодно и безжалостно.
— Тогда одно из двух. Или Кодрин соврал вам, или вы соврали мне.
— Я?!
— Когда вы рассказывали мне о Кодрине, то упомянули, что он ненавидел Олева. Ненавидел до такой степени, что готов был утопить его в чайной ложке. По стенке размазать. Или вы преувеличили?
Я вспомнила гадливое выражение Филиного лица, когда речь зашла об Олеве Киви, и фразу «Ее жизнь превратилась в ад». И гнев скорбящего брата, обращенный на виолончелиста. И его такие прозрачные и такие яростные обвинения. Нет, Рейно прав. Филипп не стал бы стыдиться, не стал бы скрывать связь сестры с другим мужчиной: эта связь больно била по самолюбию Киви. Грех было ей не воспользоваться.
— Я не преувеличила. Филипп Кодрин действительно ненавидел своего зятя. Он готов был утопить его в чайной ложке. По стенке размазать.
— Тогда почему они не рассказали следствию о Пестереве? И не потому даже, чтобы досадить Олеву. Бог с ним, с Олевом. А для того, чтобы проверить все версии. Возлюбленный в порыве ревности лишает жизни свою даму сердца — чем не версия?
Я вдруг вспомнила еще одну цитату из Филиппа Кодрина: «Олев был патологически ревнив». А вспомнив, не преминула вступить в дискуссию с Рейно.
— Есть еще и другая версия. Муж в порыве ревности лишает жизни свою жену. Ну, как?
— Обычно в порыве ревности лишают жизни соперника. В крайнем случае — обоих виновников адюльтера. Но убивать жену и отпускать на свободу ее любовника — это не в эстонском национальном характере, — снова впал в местечковый патриотизм Рейно. — Убивать вообще не в эстонском национальном характере…
Держи себя в руках, Варвара!
— Но ведь Киви находился в Москве в это время! — с жаром воскликнула я. — И у него был перерыв в выступлениях. Почти двое суток. Можно было добраться до Куккарева, сделать свое черное дело и преспокойно вернуться. Скажете, нет?
— Я не знаю здешних расстояний…
— Я знаю!
— Согласен рассмотреть и этот вариант…
— Слава богу.
— Но сначала внятно объясните мне, почему никто не стал тревожить любовника Кодриной? Почему он вообще выпал из поля зрения? Может, Филипп Кодрин не любил не только своего зятя, но и свою сестру?
— Не думаю…
— И был заодно с Пестеревым, если тот на самом деле убийца, — продолжал добивать меня Рейно.
— Что вы ко мне пристали? Спросите у него самого. Он, слава богу, еще жив. Не все умерли, как видите.
— Не все, — подтвердил Рейно и снова приклеился к фотографиям похабно обнаженной Аллы Кодриной. — Хотя вы правы. От человека, который фотографирует женщин в таких позах, можно ожидать чего угодно. Даже убийства. И от женщины, которая фотографируется в таких позах, можно ожидать чего угодно. Даже смерти.
— А что можно ожидать от человека, который с лупой в руках рассматривает непристойности?!
Он ничего не ответил, а, прихватив телеграммы и письма, отправился на раскладушку. Что делать мне, я решительно не знала. Разве что опять заняться своим драгоценным баулом и своими драгоценными (только и исключительно мной собранными!) уликами.
Но щелкнуть замками сумки так и не пришлось. Рейно снова позвал меня:
— Идите сюда, ненормальная!
Несколько секунд я раздумывала: откликнуться на зов или, не теряя остатков изрядно потрепанного чувства собственного достоинства, удалиться в сторону санузла…
— Идите, здесь есть кое-что любопытное!
И я не выдержала. Я поползла на глухие тетеревиные призывы частного детектива. Чтобы тотчас же быть вознагражденной за покладистость.
— Читайте, — он бросил мне исписанный затейливым почерком листок.
— Что именно?
— Вторая страница, третий абзац сверху.
— А вы знаете, что чужие письма читать нехорошо?.
— Это уже не письмо. Это улика. Ее даже можно использовать в суде.
В словах Рейно было свое рациональное зерно, и я, подавив стыдливость, послушно углубилась в третий абзац.
— Что это за бред? — спросила я у Рейно после того, как прочитала фразу несколько раз.
— Не знаю. Но за этим что-то стоит.
Текст и Вправду был занимательным: «Этот идиот отказывается от „Hugo Boss“. Носится с „Byblos“, как курица с яйцом. Подари Флаю то же самое. На день рождения, чтобы не выглядело подозрительным. 19 мая, если ты еще не забыл. За три недели они должны привыкнуть».
Этот чертов третий абзац выпадал из когорты всех остальных абзацев, наполненных самой обыкновенной любовной дребеденью.
— Кто это писал? — спросила я.
— Будущий труп, — мрачно пошутил Рейно. — Занятно, правда?
— А кому?
— Все тому же половому гиганту. Игорю Пестереву. Мы надолго замолчали. Черт возьми, проклятые три строки мешали мне, плавали бельмом в глазу, выбивали подпорки из-под романтической страсти. Они были слишком трезвыми. И Алла выглядела слишком трезвой. И до предела циничной. Я посмотрела на Рейно, а Рейно посмотрел на меня.
— Вы тоже подумали об этом, — он коротко вздохнул.
— О чем?
— О том, что для безумно влюбленной она чересчур трезва. И чересчур расчетлива. И чересчур цинична. Да и текст какой-то странный. Этот идиот, должно быть, и есть Олев.
— С чего вы взяли?
— Я уже говорил вам: наши отцы вместе работали на железной дороге.
— Мыйзакюла. Я помню.
— Именно. Последний раз я видел Олева в Таллине месяц назад. «Byblos» — его любимый одеколон. Он пользуется им много лет. А когда ты пользуешься вещью много лет, она становится почти религией. Почти вероисповеданием. А вероисповедание меняют не часто.
— И что из этого следует? Из этих трех строчек, я имею в виду?
— Пока не знаю. Очевидно, Алика подарила ему новый одеколон, «Hugo Boss». Попросила сменить марку. Но нужно знать эстонцев. Они консервативны, они могут изменить жене, но запаху — почти никогда.
— И все-таки вы не ответили мне: что из этого следует?
— Для этого мне нужно узнать, кто такой Флай. Вы дочитали письмо до конца?
— Нет. Я подумала…
— Просмотрите последние строчки. И дату тоже.
Последние строчки выглядела куда невиннее, чем тирада о Флае, который не должен ничего заподозрить. Я даже умилилась их непритязательности. «Я обещаю тебе весь мир, ангел мой. Только будь со мной и ничего не бойся. Обожаю тебя. Шлю тысячу поцелуев и еще две тысячи Игорьку Пестереву-младшему. Обожаю, обожаю тебя!!!!!!!!! Твоя Алика. 21 апреля (день нашей встречи).
P.S. Сейчас пойду и налакаюсь вдрызг. Главное, не назвать Его твоим именем. Сейчас это самая большая проблема».
Черт возьми, где платок?!!
Вероломная, циничная, распутная (господи, кто бы говорил!) Алика безнадежно нравилась мне. Я уважала ее право на неистовость в любви. Но Рейно, как и полагается консервативному эстонцу, был совсем другого мнения о покойной.
— Прочли? — нетерпеливо спросил он.
— Очень трогательно… Но, по-моему, у нас появилось новое действующее лицо. Как вы думаете, кто такой Игорек Пестерев-младший? Я видела его паспорт, в графе «дети» — дубль-пусто. А может быть… — внезапная догадка осенила меня. — Может быть, это их совместный ребенок?! Который остался в России.
Рейно странно хохотнул, поднялся с раскладушки и направился к стене. Я с любопытством следила за ним. Мое неожиданное открытие проняло его (меня и саму оно заставило взволноваться). Настолько проняло, что он, крякнув и упершись руками в пол, сделал стойку на голове. И так и застыл на некоторое время. Я с немым изумлением взирала на его опрокинутое лицо, на подтянувшиеся к светлым бровям ресницы, на свободно болтающиеся пряди волос.
— Страсть к дешевой мелодраме вас погубит, Варя. Это во-первых. И во-вторых: я не думаю, что у них был совместный ребенок. В такой испепеляющей страсти ребенку нет места. И это правильно. Страсть слишком ревнива, чтобы допустить еще чье-то присутствие.
