Вера Русанова - Пьеса для обреченных
— Побесе-е-довать! — тихо, но насмешливо протянул кто-то в углу. И я поняла, что Ольга ничего не сочинила…
— Бирюков — стопроцентный, неисправимый кобель, — говорила она, докуривая одну сигарету и тут же доставая из пачки следующую. — Ни одной, вы понимаете, ни одной в труппе нет симпатичной женщины, с которой бы он в свое время не переспал! И главное, как говорится, — ни кожи, ни рожи, а ведь умудряется же! Приходит новенькая девочка — и уже через месяц, рыдая, вылавливает его по коридорам и туалетам, руки ему целовать готова!
— Ну, в общем, известный типаж! — усмехалась я. Типаж действительно был известным. По-моему, в каждом уважающем себя театре имелся такой вот Казанова местного розлива, сильно осложняющий жизнь женскому полу.
— Да нет, наоборот, феномен какой-то. — Сигарета в Ольгиных пальцах сухо хрустела. В чашечке остывал кофе. — Все попадаются! Вы понимаете, все! И я вот тоже… Верите, и представить не могла, что будет так плохо…
Это было не столько плохо, сколько обидно. Даже я, при моем скудном девичьем умишке и посредственной внешности, умудрилась избежать сей банальной участи, проигнорировав в свое время знаки внимания со стороны нашего «премьера». А она — типичная «героиня», с низким, красивым голосом, сочными губами и великолепной дикцией — и надо же!.. В сапогах на высоких, тонких каблуках Ольга была выше меня почти на голову. Наш старенький главреж от женщин такого типа сходил с ума. «Вот они созданы для сцены, они! — вопил он, воздевая руки к потолку. — А не вы, мыши писклявые. И посмотреть зрителю есть на что, и слуховой аппарат брать с собой в зал не надо». Радовало то, что Ольга была не только красивой, но и умной — пришла со своим готовым планом. А еще она была мстительной. Честное слово, в последнее время мне нравились женщины, склонные к вендетте!..
— Так о чем же вы хотели со мной побеседовать? — игриво вопросил Вадим Петрович Бирюков, и я поняла, что наживка проглочена.
После сказочки про безработную актрису, жаждущую играть именно в этом театре, мне немедленно выдали маленький граненый стакан из тех, которыми бабушки обычно отмеряют семечки. Вместо семечек в стакане плескалась водка. Я выпила спокойно и с достоинством. Но женщины отчего-то не стали смотреть на меня более дружелюбно. Я даже пожалела, что среди них сегодня нет Ольги. (Она сказала, что слишком волнуется и боится «проколоться», поэтому присутствовать будет только на финальной части представления.) Мужские же взгляды несколько потеплели. И хотя я в своем выпендрежном розовом костюме от Тома Клайма смотрелась на общем фоне как вражеский лазутчик, мне тем не менее выделили четвертинку яблока и соленый огурец — закуску, по театральным меркам, просто царскую.
Выпили по второй. Особых флюидов мужской неотразимости, источаемых Бирюковым, я пока не замечала. Да и он сам, как ни странно, никакой активности пока не проявлял: как будто бы перед ним сидела не актриса, недвусмысленно заявившая о своем бурном желании творить под его руководством, а бомжиха, забредшая на рюмочку водки. Впрочем, хитрым карим глазом все-таки косил.
«Дозреешь!» — равнодушно подумала я и согласилась выпить по третьей.
Народ потихоньку расслаблялся, растекался со своими стаканами по комнате, начинал кучковаться небольшими группками. Где-то активно обсуждали вчерашний «кошмарный зрительный зал», где-то — провальную премьеру у соседей.
Естественно, не обходилось без традиционных на актерских пьянках горестных выкриков: «Я — актер (актриса)! Настоящий актер (актриса)! А играть не дают! А я могу так, как никто не может!» Тощая белесая девица неопределенных лет, похожая на хворую лабораторную крысу, пыталась сфокусировать взгляд на альбоме репродукций старинных икон и донимала соседа нудным вопросом: «Почему на картинке „Сошествие во ад“ столько святых с нимбами? И почему, вообще, они (святые) идут в ад?» Успокоилась она только тогда, когда сосед, значительно более трезвый, чем она сама, авторитетно пояснил, что у святых, вероятно, экскурсия. Я подавила смешок. И вот тут-то Бирюков, улучив момент, коварно поинтересовался:
— Женя, а вот можете вы прямо сейчас спеть? Только что-нибудь очень-очень печальное, Я немедленно поднялась и дурнинушкой завыла «Зачем вы, девушки, красивых любите?». При этом, выразительно косясь на Вадима Петровича, я вкладывала в песню философский подтекст: «И в самом деле, зачем красивых? С такими-то вот страхолюдинами, наверное, проблем поменьше». Бирюков, однако, приятно краснел, и во взгляде его постепенно проявлялся интерес коллекционера, обнаружившего прелюбопытный экземпляр.
Не давая ему остыть, я оборвала куплет на самом жалостном месте и радостно сообщила:
— А я еще и почитать могу!
Расшвыряла ногами соседние стулья и принялась с громкими завываниями исполнять хрестоматийный монолог истерзанной Лауренсии из «Овечьего источника».
На сакраментальных строчках «каких злодей ни измышлял угроз, насилий, слов жестоких, пытаясь чистотой моей насытить низменную похоть!» лицо мое приняло несколько мечтательное выражение. А в кульминационном моменте, где наш старенький главреж обычно предлагал немного приподнять подол, я и вовсе проявила такое рвение, что Вадим Петрович, потрясенно выдохнув: «Какой интересный образ! С вами обязательно надо поработать!» — подхватил меня под руку и вытащил из «банкетного зала». Кто-то из женщин выразительно хохотнул.
Без особой, впрочем, радости. Мы же удалились в соседний кабинет, где стоял телевизор, видюшник и электрический чайник.
— Ну, так что же, Женечка, — значительно потеплевшим голосом пропел Бирюков, усаживаясь рядом со мной на диван, — действительно хочешь работать со мной?
— Очень, — не моргнув глазом соврала я.
— Что ж, мне нужна экстрапластичная суперактриса, которая не ставит себе сверхзадач, когда режиссер просто-напросто требует раздеться на сцене.
«Чего-чего?» — захотелось переспросить мне. Однако Вадим Петрович, не делая пауз, продолжал:
— Мне кажется, мы с тобой подружимся. И знаешь, у меня к тебе просьба: называй меня просто Вадик!
Мумия Тутанхамона вызывала примерно столь же горячее желание называть ее просто Тутиком, но я собралась с силами и выдавила:
— Хорошо… Вадик.
— Вот и отлично! — Он окончательно повеселел. — А ты знаешь, у меня ведь есть сын восемнадцати лет, и, когда мы с ним идем по улице, нас все принимают за ровесников. Так что возраст — понятие относительное,. — Немного помолчал и тревожно поинтересовался:
— А почему ты не спрашиваешь, женат ли я? Впрочем, я и так скажу, что разведен!
На самом деле больше всего мне хотелось выяснить, чем таким ужасным болел его сын, если к восемнадцати годам стал выглядеть на все пятьдесят, но, вместо этого, пришлось срочно обрадоваться тому, что Вадик не состоит в законном браке.
Далее Бирюков привычным жестом потянулся к видеомагнитофону и поставил кассету с древним советским фильмом. Фильм назывался «Эхо пожара». Ольга предупреждала, что, не изменяя традиционному ритуалу соблазнения, Вадим Петрович демонстрирует его абсолютно всем «жертвам». В картине он снимался вместе с одной театрально-киношной знаменитостью. Правда, знаменитость исполняла главную роль, а В. Бирюков подразумевался в титрах «и другие», но, по его мнению, это все равно должно было произвести сильное впечатление.
За «избранными кадрами», которые он сам просмотрел с плохо скрываемым восхищением, по словам Ольги, обычно следовал многозначительный поцелуй руки. И я уже морально приготовилась. Но тут в дверь постучали.
— Вадим Петрович! — прокричала одна из артисток, по-моему, та, которая иронизировала над моим желанием побеседовать. — За именинницу пить будете? А то поздно уже, скоро расходиться пора. Да и водки на один, от силы на два тоста осталось.
Последняя фраза возымела просто-таки волшебное действие. Бирюков живенько вскочил и бросился к двери с тревожным воплем: «Конечно буду! За именинницу выпить — святое дело!» Я уже было собралась впасть в глухое отчаяние от того, что мои чары свела на нет какая-то банальная «Гжелка», но Вадик на пороге взмолился:
— Женечка, ты ведь не уйдешь? Подожди совсем немного, я всю эту компанию по домам отправлю, и мы с тобой сможем спокойно поговорить! Договорились?
В ответ он получил утвердительный кивок и блаженно-идиотскую улыбку.
Минут через пятнадцать с водкой, видимо, было покончено. Народ зашевелился, зашуршал и затопал. На прощанье пьяно и весело запели ностальгические куплеты про несчастную гимназистку, которая «шила гладью», а потом «пошла в артистки и стала…» в общем, без отрыва от производства, приобрела еще одну, новую профессию.
— Идите, идите, сам все закрою! — торопливо убеждал кого-то Бирюков. — Да, конечно. Завтра сбор, как всегда, в десять. Все занятые в спектакле. И еще Трошин с Каюмовой.
