Вера Русанова - Пьеса для обреченных

Вера РУСАНОВА

ПЬЕСА ДЛЯ ОБРЕЧЕННЫХ

…Его кончина, тайна похорон,

Где меч и герб костей не осеняли,

Без пышности, без должного обряда,

Взывают громко от небес к земле,

Да будет суд.

ПРОЛОГ

Он лежал на дощатом полу и мутными, остекленевшими глазами смотрел в потолок. В тусклом свете рампы его лицо казалось желтым, как у старой восковой куклы, а улыбка, застывшая на губах, — на удивление мудрой и насмешливой. Концы размотавшегося синего шарфа напоминали переломанные крылья диковинной птицы. В пугающей, вязкой тишине отчетливо слышалось нудное поскрипывание дурацкого механизма там, внизу, под старыми, облезлыми досками.

Сцена по-прежнему медленно вращалась вместе с декорациями. А он лежал между нагромождением картонных булыжников и чахлым деревцем с марлевой потрепанной листвой. Лежал с невыразимой актерской естественностью, как будто только что закончил читать финальный монолог какой-то трагедии и умер согласно роли. Его голова была неловко запрокинута, рука с серебряным перстнем на пальце судорожно сжимала ствол бутафорской березки. Мизансцена получалась отличная. И он сам наверняка похлопал бы ее автору, если б мог. Но он уже не мог ничего: ни завидовать, ни радоваться чужому успеху, ни тискать по углам молоденьких артисток. Из его груди торчала длинная, матово поблескивающая рукоятка ножа, по рубахе расплывалось неровное бурое пятно. А воздух постепенно пропитывался липким и тошнотворным запахом свежей крови.

Было около полуночи — время теней и призраков. Он лежал и улыбался мертвой улыбкой балаганного Петрушки. Как будто там, на потолке, среди стропил и балок, видел что-то такое, чего не дано увидеть тем, кто пока еще жив…

Часть первая

«МЫШЕЛОВКА»

Витька Сударев приехал в среду, восьмого сентября, с некоторой брезгливостью поставил спортивную сумку на тумбочку в моей прихожей, оглядел квартирку и протянул:

— Н-да… За апартаменты, наверное, в месяц платишь не меньше долларов пятисот? Или баксов? У вас ведь тут в столицах все в баксах, правда?

Фраза была прямо-таки напичкана иронией, как рождественский гусь яблоками. Во-первых, мое временное жилище (однокомнатная малосемейка с совмещенным санузлом и газовой колонкой на кухне) вид имело откровенно убогий и тянуло рубля на три от силы. Во-вторых, находилось совсем даже не «в столицах», а в подмосковных Люберцах, до которых от метро надо было еще двадцать минут пилить на маршрутке. Но особая тонкость юмора заключалась в том, как Сударев, старательно и смешно артикулируя, выговаривал слово «бакс». Этим как бы подчеркивались его сибирское простодушие и близость к народу.

Простой сибирский парень Витенька Сударев свободное время посвящал таким народным сибирским забавам, как сауна, казино и боулинг, а вот словами «бакс» и «цент», действительно, чаще пользовались его заместители. Именно они непосредственно контролировали оптовые закупки туалетного мыла и дешевой косметики на московских и питерских фабриках, а также их рознично-оптовую продажу в Новосибирске. Сударев, в силу своего директорского положения, осуществлял общее руководство.

Правда, в душе Витенька был художником, а совсем даже не мылоторговцем.

С моим Пашковым они частенько беседовали о литературе вообще и поэзии в частности. Когда Сережа со своей журналистской позиции пытался критиковать сударевские пробы пера, Витина жена скучно и со значением замечала:

— Конечно! Всегда проще опустить друга, чтобы хоть таким образом подняться до его уровня и почувствовать, что тоже кое-что значишь.

Пашков не обижался, а Сударев так и вовсе не обращал на супругу внимания. Он считал ее глупой толстой курицей. Меня он считал глупой тощей курицей. К тому же дешевой актриской. Поэтому его сегодняшний визит вызывал здоровое изумление. А еще тоску. Витька был другом Сергея. А любое напоминание о Пашкове до сих пор погружало меня в мрачную меланхолию…

Сударев тем временем поправил перед зеркалом прическу, смахнул невидимые пылинки с лацканов светлого, буклированного пиджака и спросил:

— Пойдем где-нибудь пообедаем, что ли?

Я пожала плечами и через десять минут вернулась в прихожую уже не в халате, а в платье мышасто-серого цвета с небольшой перламутровой брошью на плече. Конечно, вариант не ресторанный, но, во-первых, было очень сомнительно, что Витенька поведет меня дальше ближайшего кафе, а во во-вторых, профессиональная необходимость одеваться сексуально и вызывающе в последнее время сильно утомляла.

Однако сударевскую щедрость я недооценила. Мы действительно поехали в ресторан. Правда, в дешевенький и на маршрутке, но, как говорится, дареному коню… Нам даже выделили некое подобие кабинета — уголочек, отгороженный от зала цветастой ширмой. Креветки с овощами принесли вполне приличные, да и пиво подали холодное.

Я сделала пару глотков, приятно удивляясь тому, что кружка идеально чистая, и приготовилась слушать. То, что мой адрес Витеньке дала Ленка Журавлева, я уже знала. Оставалось понять, зачем он, собственно, ко мне притащился.

— Ну так вот, Евгения, — начал Сударев с места в карьер, — хочу я с тобой поговорить о друге моем задушевном, небезызвестном тебе Сергее Пашкове…

Начало было оптимистичным. Я поморщилась.

— …Представь, его судьба меня волнует. Да и твоя тоже. Не знаю, что уж там между вами произошло…

«Ага! Не знаешь, как же! Небось без твоего участия не обошлось, кобель драный!» — подумала я, но мило ему улыбнулась:

— И не нужно, Витя, знать. Ни к чему в этом копаться. Дело прошлое, что уж теперь говорить?

Тут бы ему благоразумно уняться, чувствуя, что рыльце-то в пушку, но нет же — Витенька придал лицу покровительственное выражение и выдал:

— Ох, зря упорствуешь, Евгения! Парня-то ты такого можешь больше не встретить. Вернулась бы, на грудь ему кинулась, заплакала… У вас, женщин, со слезами просто, у актрис тем более — на лампочку посмотреть достаточно…

Думается мне, что Сергей тут же растаял бы и бегство твое простил… Да и потом, если уж разобраться, что особенного случилось? Ну слышал я краем уха, что он, так сказать, не оценил должным образом твою верность и любовь…

Лучше бы он этого не говорил! Тем более таким откровенно снисходительным тоном, явно подразумевающим продолжение: «Он — мужик, ему положено. А ты, глупая курица, прижми хвост и радуйся, если любимый вообще соизволил вернуться!» Сударевские серые глазки насмешливо щурились, губы вздрагивали, готовые вот-вот расплыться в улыбке, а у меня внутри все потихоньку закипало от ярости. Вилку в креветку я вонзила с остервенением, сигаретой затянулась, закашлявшись, как пионерка, первый раз пробующая курить в туалете.

— А было ли что оценивать, ты уверен? — Проклятая нервная дрожь все не унималась, но в глазах моих уже вспыхнул профессиональный стервозный огонек. — Я про «любовь» и «верность»… Сдается мне, Витенька, что ты и в самом деле не в курсе. Да и Пашков твой драгоценный, наверное, тоже… Квартирка тебе моя не понравилась? Так какая ни на есть, а моя. Личная! Я ведь ее не снимаю, один очень хороший человек мне ее подарил. На первое время. «Потом, — сказал, — что-нибудь поприличнее подберем».

Врать я всегда умела вдохновенно и убедительно, поэтому ничуть не удивлялась сейчас тому, что глаза Сударева, насмешливо сощуренные, постепенно все более округлялись.

— Человек этот, правда, хороший, и знакома я с ним давно. А что касается моего бегства от Пашкова… Неловко, конечно, что Сережа теперь себя виноватым чувствует, но, сам пойми, и, мне стервой оказываться тоже было не с руки, а тут такой повод! При случае передай ему мои извинения.

— Так значит, ты с этим твоим «хорошим человеком»?.. — все еще немного недоверчиво начал Витенька.

Я легко и непринужденно рассмеялась:

— Да. Еще когда встречалась с Пашковым… Вить, ну что делать из этого трагедию? Все мы люди, все человеки!

— И кто же он, если не секрет? Квартиры, смотри-ка ты, направо и налево раздаривает!

— Во-первых, давай-ка без намеков! — По логике тут мне полагалось обидеться. — Никаких там «налево» и «направо». Мы с ним без налево, знаешь ли… А во-вторых, занимается он какими-то своими делами здесь, в Люберцах, я в них не лезу…

— Любер, что ли? — неожиданно обрадовался Сударев. — Бандюган местный?

Ну, ты, Женька, даешь!

Вообще, сам факт моего подлого предательства огорчил его очень мало.

Окончательно переварив информацию, он даже повеселел, тон взял весьма игривый и, что прискорбно, начал вылавливать под столом мою коленку.

— Вкуса у тебя нету, Женька, вот что я тебе скажу! — вслух размышлял он, одной рукой орудуя вилкой, а другой пытаясь ухватить мою ногу. — Бандюган! Это же пошло. Бесперспективно к тому же. Да и не романтично.