Татьяна Степанова - Звезда на одну роль
— И что там аморального? — спросил Мещерский.
Катя пожала плечами.
— По нынешним меркам, вроде бы ничего. Уайльд подошел к известному библейскому мифу несколько нетрадиционно. Ну, все знают эту историю: принцесса Саломея плясала перед тетрархом Иудеи, своим отчимом Иродом Антипой, и, когда он поклялся исполнить любую ее просьбу, попросила у него по наущению матери, царицы Иродиады, голову Иоанна Крестителя — пророка, который содержался Иродом в темнице. Это традиционная легенда: совет злодейки Иродиады, послушная дочь-грешница и так далее. А Уайльд подошел к этому по-своему. Его Саломея без памяти влюбилась в Крестителя.
— Влюбилась в пророка? — удивился Кравченко. — Да он же старикан какой-нибудь седобородый, прости. Господи, меня, грешного!
— Иоанн Креститель был молодым человеком, ему было чуть больше двадцати, — возразила Катя. — По Уайльду, Саломея влюбилась в юношу и предложила ему себя, а он ее отверг. Тогда она поклялась, что будет целовать его губы, несмотря ни на что. Иродиада се ни к чему не подговаривала, понимаешь? Эта девочка, такая нежная и невинная, сама попросила у влюбленного в нее Ирода голову Крестителя за свой танец.
— Ну и что же тут безнравственного? — спросил Кравченко.
— Нарушен библейский канон, это ересь — по прежним меркам.
— Там кого-нибудь убивают, кроме пророка? — спросил вдруг Мещерский.
— Где? — опешила Катя.
— В «Саломее» Оскара Уайльда?
— Не знаю.
— А ты разве не читала эту пьесу? — удивился Князь.
— Нет.
— Господи, хоть что-то нашлось, чего не читал наш книжный червячок, — вздохнул Вадим.
— В наших изданиях я ее не встречала, — оправдывалась Катя. — Я в отличие от вас, Вадим Андреич, французским не владею. К сожалению.
— Je renonce aux lauriers souvient qu'a Paris j'aimais trop peut-etre [3], — продекламировал Кравченко с чувством и пригорюнился. — Значит, моему Чугуну хотят показать библейский миф. Занятно.
— Повтори, как Арсеньев сказал? — попросил Мещерский.
— Он сказал: это уникальное, единственное в своем роде зрелище.
— А где, что, ты пока не знаешь?
— Нет. Надо звонить некоему Даниле.
— А что ты так встревожился? — спросила Катя. Кравченко смотрел на нее.
— Так.., не знаю пока.
— Ты меня уж извини, Вадя, но ты сам про Арсеньева мне сказал, так вот, это, мне кажется, будет просто... — Она запнулась, подыскивая слова. — Ну, учитывая характер пьесы и прежние вкусы и пристрастия ее автора мистера Оскара, это может быть что-то вроде китайской оперы или театра времен Шекспира.
Кравченко насторожился.
— Цветник незабудок, что ль?
— Ну нет, не обязательно. Просто пьеса может играться как-то нетрадиционно. — Катя сделала рукой неопределенный жест. — Ты же сам говорил, что никаких дам там видеть не желают и «флоралии» Арсеньева представляются исключительно мальчишками.
— Да...
— Что да? — Она взяла его за руку. — О чем ты все время думаешь?
— О Красильниковой. — Вадька закусил губы. — Только если ты уверена, что меня волокут в бирюзовый бордель, то...
— Много здесь, конечно, совпадений, — молвил Мещерский осторожно. — Но есть и нестыковки. Не надо, ребята, пороть горячку. Так ты все-таки решил звонить?
— Решил. — Кравченко вздохнул и хлопнул коктейль до дна — только кубики льда звякнули о стекло. — Мне хочется взглянуть на эту «Саломею», приглашая на которую меня так заботливо спрашивают о крепости моих нервов. Так вот, я хочу взглянуть. Теперь и мне любопытно.
Катя встала. Кравченко поймал ее за руку, поцеловал.
— Колосову — ни слова, иначе мы — враги навеки. Поняла? Я сам.
Она молча кивнула — спорить было бесполезно.
Глава 33
СНЫ ДВАДЦАТОГО ГОДА ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА
Все приготовления заканчивались. Верховцев делал последние штрихи: это будет так, а это вот так. Кубок встанет на свое место, светильники займут свое, фарфоровая Луна взойдет на картонные небеса и озарит их серебряным светом.
— В сцене танца, Анечка, вы и Олли сделаете синхронный жест, — сказал он на заключительной репетиции.
— Какой? — спросила статистка деловито. Она казалась взволнованной. Верховцеву это нравилось: девочка добросовестно работает и очень старается. Вообще она значительно изменилась к лучшему, попав в его руки. А ведь с их первой встречи в той убогой бытовке на задворках Павелецкого вокзала прошло всего шестнадцать дней.
— Вот такой жест. — Он продемонстрировал ей. — На вас будут другие костюмы. Здесь предвидится всего лишь маленькая завязочка. Она легко рвется.
— Но ведь тогда мы останемся...
— Да. Ваши одежды спадут, Аня. Статистка хихикнула:
— Я так и думала: что-то вы вставите им этакое с перцем. Здорово! Настоящий класс! А этот жест.., вы сами изобрели или это было в пьесе заложено?
Верховцев отрицательно покачал головой:
— Ни то и ни другое. Так было на самом деле.
— Когда?
— В двадцатом году от Рождества Христова, Анечка, — улыбнулся он, — во времена, в которых вам предстоит жить целый вечер. Это подлинный жест принцессы Саломеи. Ее находка. Вы не размышляли над тем, почему тетрарх Ирод Антипа так жаждал, чтобы она плясала перед ним?
— Ну, вы рассказывали: он был старше, она девчонкой была, целкой, и он ее хотел...
— Она плясала и угодила. Вдумайтесь в слова евангелиста. Да, Ирод очень хотел ее, но она была его племянницей, дочерью его брата и царицы Иродиады. Он знал, что это девочка с изюминкой, так же как и ее знаменитая мать. Этот танец — танец истинной царевны. Щедрый, раскованный танец. И чтобы увидеть его, тетрарх поклялся исполнить любое ее желание. Ему даже царства не жаль было.
— А потом, в конце, я так и буду голяком? — спросила статистка, улыбаясь.
— Да.
— А... Олли?
— У него будет другой костюм. Но не смущайтесь, вы ведь появитесь в самом конце всего на несколько мгновений.
— Да я как-то и не смущаюсь. — Она презрительно дернула худеньким плечиком. — Я и не то еще делала. А потом что будет?
— Ничего. Потом, Аня, упадет занавес. — Верховцев указал на маленькую сцену в Зале Мистерий. — Видите, Данила уже все налаживает, там дистанционное управление.
* * *Среди «последних штрихов» значилась и проверка фонограммы. Верховцев решил заняться этим лично, забрал кассеты и стереомагнитофон в комнату Мастера. Фредди Меркьюри безропотно уступил свое место, и зазвучала совсем другая музыка: Эннио Морриконе, Прокофьев, Григ, «Половецкие пляски» Бородина. Он слушал, перематывал пленки, компоновал, снова слушал, а сам вспоминал недавний телефонный разговор с Иваном Арсеньевым. Тот звонил сообщить, что «флоралии» для двух Саломей готовы.
— Тебе понравится, Игорь. Мне пришло несколько свежих идей насчет цветового решения. Я привезу все перед спектаклем. Будешь хранить их как обычно: через каждые полчаса — легкий холодный душ. Не тугой, чтобы лепестки не повредить. — Он помолчал. — У меня к тебе еще одно дело...
— Какое? — спросил Верховцев. «Наверное, денег будет просить, как обычно».
Но Арсеньев денег не просил.
— К тебе в гости хочет наведаться один человек.
— Кто?
— Василий Чугунов. Верховцев хмыкнул.
— А откуда он узнал про меня? Ты что, ему сказал?
— Намекнул прозрачно. Он приходил в «Сад» смотреть мои работы. Расчувствовался.
— Он же остолоп, Ванечка.
— Он богатый остолоп, Игорь. Фантастически богатый, непристойно богатый. И вообще — полоумных иностранцев на твой век все равно не хватит. Иссякнут. Пора и нашим «Саломеей» насладиться. А насчет конфиденциальности — не беспокойся. Это не тот тип, чтобы болтать об увиденном. И потом, за ним кое-что водится, земля слухами полнится.
— "Саломея" не для таких.
— Мне казалось, что ты заинтересован в тех, кто хотел бы ее увидеть и заплатить за зрелище, — заметил Арсеньев. — Видимо, я ошибся. Или нет?
— Я заинтересован.., только... Он разве один собирается меня навестить? Там же будет охранник, это ясно как день. Кстати, ты назвал ему мое имя? — встревожился Верховцев.
— Нет, успокойся, никаких имен до твоего позволения. Я что — ненормальный? — Арсеньев усмехнулся. — С ним приедет только начальник его личной охраны. Это верный пес — в огонь и в воду за хозяина, я наводил справки.
— Таких сейчас нет, ты бредишь. Как его зовут?
— Вадим Кравченко. — Голос Арсеньева дрогнул. Верховцев это заметил. Черт его знает, что у Ванечки происходит с этим вышибалой!
— Мне надо подумать, — молвил он сухо. — Я сообщу свое решение.
После разговора с Арсеньевым он долго совещался с Данилой. Платежеспособность предлагаемой кандидатуры зрителя его не волновала. В том кругу, где он вращался, провинциального короля бензина Василия Чугунова знали все. Его капитал вызывал изумление и зависть. Верховцева беспокоило другое.
— Зритель нам нужен, Игорь, — рассуждал Данила. — Тем более такой толстосум, как этот Чугун сталелитейный. Места в зале есть — ты ж сам зачем-то два оставлял. И потом...
