Анатолий Афанасьев - Сошел с ума

— Убийство как санитарная норма, — сказал я. — Чтобы это внедрить, боюсь, им потребуются еще целые поколения.

— Вы такой умный, Михаил Ильич, — согласилась Лиза. — Но почему же никак не можете освоить вдох под диафрагму? Это же так просто.

Я с Лизой делился наболевшими мыслями, а она занималась со мной гимнастикой «ушу», пообещав со временем сделать из меня человека. Кроме того, я уже освоил два прекрасных боевых приема — хлопок по ушам и выдавливание большим пальцем глазного яблока. Философская мотивировка такая: оглохший и ослепший враг не способен причинить зло никому.

Занятия она проводила на укромной полянке в саду, куда уводила меня каждое утро после завтрака. Я не сопротивлялся: все равно делать было нечего. Да и Лизина дружба, наполненная игривыми намеками, льстила моему самолюбию. Между нами обнаружилось некое духовное родство, хотя, возможно, мне только так казалось. Лиза в мирной жизни и Лиза в бою — два совершенно разных человека, столь же несхожих, как металл и воск. Там — фурия, гибкая машина смерти, страх Господень, здесь, в саду, — озорной котенок с мягкими лапками, весь сотканный из улыбок, нежности и доверительного бормотания. Почему меня тянуло к ней — понятно, старость подпитывается юностью, как пиявка — кровью, а вот почему она обратила на меня благосклонное внимание — загадка. Допускаю, что Трубецкой поручил ей неусыпное наблюдение, чтобы я не совершил какую-нибудь глупость вроде побега. Если бы еще было куда бежать.

— Вот вы, Михаил Ильич, заботитесь о своей внешности, — сказала Лиза. — Проткнули себе ушки. Кстати, у меня дома есть подходящие для вашего возраста сережки, я подарю. Но этого мало. Чтобы очаровать женщину, мужчина должен в совершенстве владеть своим телом. Посмотрите на Трубецкого. Он весь как летящая стрела… А у вас? Что это за живот? Что за осанка? А дыхание?! Вы так дышите, словно в бронхах жестяная заслонка. Нагните спинку, пожалуйста.

Я послушно согнулся, и Лиза энергично промассировала мне шейные позвонки и плечи. Ее худенькое тело, к которому я невольно прижался, пахло чем-то знойным, лесным, очень чистым.

— Ну дела! — изумилась она. — У вас же прямо какие-то на спине деревяшки. Да разве можно себя так запускать! На месте Полины Игнатьевны… Ну хорошо, это меня не касается…

Сегодня по плану занятий она обещала научить меня более сложному, чем хлопок по ушам, приему — боковой подсечке. До этого нам еще предстояли разминка и бег по пересеченной местности.

— Кстати, о Полине, — сказал я. — Как-то я заметил, ты ее немного побаиваешься. С чего бы это?

Лиза заставила меня опуститься в позу «дремлющего путника».

— Нет, не побаиваюсь. Я вообще никого давно не побаиваюсь. Но Полину Игнатьевну действительно уважаю.

— За что, интересно?

— Вы же ее любите?

— Безусловно.

— Значит, сами знаете — за что.

Тема была для меня чрезвычайно важная, поэтому машинально я полез за сигаретами, но Лиза тут же отобрала всю пачку. Во время занятий она не позволяла курить.

— Любят — за одно, уважают — за другое, — высказался я. — Это редко совпадает.

— Вам виднее. Но разве можно любить и не уважать?

— Еще как можно!

Лиза легла рядом со мной на траву, объявила:

— Плуг! — и перекинула ноги себе за голову. — Ну же, Михаил Ильич! Дыхание произвольное.

Накануне это упражнение у меня вроде получалось, и я без опаски повторил Лизино движение. Но в тот момент, когда носки ног соприкоснулись с землей, в пояснице что-то подозрительно хрустнуло, и я понял, что без посторонней помощи мне уже никогда не вернуться в нормальное положение.

— Лиза, — сказал я придушенно. — У меня, кажется, что-то заклинило.

— Ничего страшного. Вдохните, как будто в животе распускаются лепестки.

Я вдохнул, но воздух застрял в глотке и тут же с шипением вытек через ноздри. На полянку как раз забрели Нурек и Мариночка. Нурек печально тявкнул, обнюхал мою голову, вдавленную подбородком в грудь, и вроде приладился пописать.

— Ты что? — спросил я. — Совсем обнаглел?

— Дядя Миша, вы кого изображаете? — пропищала девочка. — Паучка?

Я уже не мог поддерживать светский разговор и только зловеще пыхтел.

— Не мешай дяде Мише, Мариночка, — сказала Лиза. — Он выполняет очень важное упражнение.

— Почему же он весь такой красный?

— Потому что старается. Хочет помолодеть.

Она прекрасно понимала, в каком я положении, и я поклялся, что если удастся вернуть себе человеческий облик, порвать с ней всякие отношения. Нурек, решив, что я просто хочу с ним поиграть, с яростным рычанием начал подкапывать под меня яму. Как всегда, за ним прилетела дружная стайка слепней: парочка уселась на мою голую ногу, а один вцепился в щеку. Дотянуться до них не было возможности.

— Дядя Миша, мамочка за вами послала. Вы меня слышите?

— Он слышит, — ответила за меня Лиза, — но ему нельзя отвлекаться. Иди набери ромашек, я сделаю тебе венок.

Мариночка ушла, и Нурек понесся за ней, не дорыв яму. Наконец Лиза смилостивилась и легким толчком ноги перевернула меня на бок. Отдышавшись и убив слепня на щеке (полная ладонь крови), я сказал Лизе:

— Не думал, что ты на такое способна. Вроде я ничего плохого тебе не сделал.

— Михаил Ильич, миленький, дайте я вас поцелую!

Поцеловала прямо в губы, и я демонстративно сплюнул. У нее были такие глаза, будто ревела три дня подряд.

— Знаете, это был полный кайф! Ничего смешнее в жизни не видела. Эх, жаль, не было фотоаппарата.

— Жаль, что родители не придушили тебя в колыбели.

— Вам правда неприятно со мной целоваться?

— Безопаснее целоваться с очковой змеей.

Она разглядывала меня со странным, почти блаженным выражением.

— Я теперь знаю, почему вас любит Полина Игнатьевна. Вы обижаетесь, как ребенок.

Чуть позже мы с Полиной пили кофе на веранде. Трубецкой предупредил, что вряд ли вернется ночевать. Катя читала у себя в комнате. В отсутствие Трубецкого она редко показывалась, словно избегала остаться со мной наедине. Мы даже не обсудили ночное происшествие. Я понимал, что Катя страдала, но ее любовное страдание было пока в той фазе, когда оно доставляет удовольствие, как морозный воздух после парилки. Таким страданием не хочется ни с кем делиться, как и самой любовью.

Кати не было, но разговор шел о ней.

— Может быть, — сказала Полина, — нам придется уходить поврозь. Первыми мы с тобой и Мариночка. За нами — Эдичка. Лучше бы наоборот, но он не хочет улетать первым. Хочет подстраховать нас.

— Выходит, Катя останется в Москве?

Полина склонилась над чашкой.

— Думаю, так.

— Он сказал ей об этом?

— Какое это имеет значение? Не сказал, так скажет.

Мариночка вернулась с прогулки и забралась к матери на колени. Придирчиво оглядела стол и пальцем ткнула в ореховое пирожное: дай! Свои требования девочка всегда выражала с предельной лаконичностью, не ожидая встретить возражения. Ее пичкали чем попало, когда попало и кто попало. За исключением рассудительной Прасковьи Тарасовны, которая решила, что девочке полезно по утрам есть овсяную кашу с медом. Когда первый раз Прасковья Тарасовна насулила ей кашу, Мариночка коротко бросила: «Сама ешь!» и за грубость получила от матери легкий подзатыльник. Девочка была так удивлена, что молча вылезла из-за стола и в течение часа никому не показывалась на глаза. С тех пор между нею и Прасковьей Тарасовной установились какие-то сложные отношения, в которых никто не мог разобраться. Мне было лишь известно, что Мариночка собирается вскоре «кокнуть вредную старуху».

В присутствии девочки пришлось говорить обиняком, но переносить разговор я не собирался.

— Смешно, конечно, напоминать о каких-то обязательствах, — сказал я Полине. — Тем более ему. Но помнится, прежде речь шла о том, что мы уедем все вместе. Что же изменилось?

— Чего ты от меня хочешь? Чтобы я поговорила с ним?

— Хочу, чтобы ты знала: без дочери я никуда не поеду.

— Тебе нельзя оставаться, пока все как следует не утрясется.

— А ей можно?

— Ей больше ничто не грозит.

— Ты так считаешь?

Мой профессорский тон был ей неприятен, и я догадывался почему. Разумеется, они с Трубецким давно между собой сговорились избавиться не только от Кати, но и от меня. Зачем им такая обуза. Но что-то мешало ей сказать об этом прямо. Вот что мне и хотелось знать. Какие чувства руководили этой так и неразгаданной мною женщиной? Почему до сих пор нас, как двух прирученных зверушек, содержат на даче, обхаживают, кормят и поят, а не отправили вторично в психушку, либо не зарыли в удобной ямке в ближайшем лесу? В том, что они оба на это способны, сомневаться не приходилось.

— Дядя Миша, — окликнула Мариночка, — пойдем на качелях качаться.

— Правильно, — поддержала Полина. — Ступайте на качели. Все лучше, чем всякую ерунду обсуждать. И я к вам приду. Только один звоночек сделаю.