Системный сбой - Александр Николаевич Бубенников
Самым тягостным для Ветрова в борьбе за настрой на работу было ощущение потери времени в личном плане. Он тратил драгоценные часы быстротекущей жизни без всякой уверенности, что он достигнет искомой цели: сопряжет программу генерации решений Андрея и готовую поисковую коммерческую систему и кардинально улучшит идентификацию фото объекта с кличкой Ос. Это драгоценное время он мог бы посвятить семье, Вере, Наташке, своей диссертации. Ведь все ребята из ВЦ думали, что он гоняет рабочие станции, по примеру Андрея, только с единой целью подготовиться к прогону диссертации – а он синтезировал новый вариант системы, чтобы распознать, «пробить», улучшить идентификацию туманного образа ОСа на один или два порядка.
Движение времени для Ветрова определялось только по качеству идентификации фото. Пускай это были субъективные ощущения, но, главное, ощущения всё-таки были. Он к чему-то приближался, иногда безумно медленно, иногда быстро, когда был в настрое, в ударе. И всё же иногда с тихим ужасом Ветров осознавал, что даже отменный настрой на работу не спасает от научного поражения, когда ни на йоту не удается приблизиться к конечной цели. Он чертыхался, старался взять в руки, чтобы начать всё сначала, и мысленно напевал песенку: «Мы пахали, мы всё вспашем…»
При этом в Ветрове продолжало усиливаться и нарастать предчувствие колоссальной ответственности приближения к цели. Несомненно, этот фантом ответственности был напрямую связан с сигналом из будущего, распространяющегося из неизвестного ему мира. Приблизится ли он к сердцевине истины? Если и приблизится, то насколько? А вдруг приблизится всего на доли процента? Ведь это будет означать, что он топчется на месте. Ведь это означает, что такое драгоценное время, которое он мог бы потратить с чувством, с толком, с расстановкой на семью, на Веру с Наташкой, наконец, на свои диссертационные хлопоты, он потратил впустую, и всё это потраченное время можно легко записать в пассив как «пропавшее или пропащее» время. Попробуй, сладь с накатывающими ниоткуда волнами отчаяния, если даже настрой не помогает – на что тогда, вообще, надеяться?..
По институту пронесся слушок, что скоро друг за другом Сорин с Сериным выходят на работу после бюллетеня, а там и директор возвращается после творческого отпуска, взятого по уважительной причине – завершения работы над рукописью… А Ветров в последние дни словно попал в зону душевной невесомости, он жил другой жизнью, такой, к которой никогда не стремился, и о которой никогда не мечтал. Эта жизнь сама захватила его, втянула в свою орбиту невероятной силой нового жизненного притяжения, подобного земному, только намного сильнее. Он понимал, что нельзя жить сразу в двух мирах – действительном, явном и воображаемом, ирреальном, неявном – и испытывать двойное притяжение, реальное земное и ирреальное, из новой жизни. Он уже слышал и читал о том, что желающий жить сразу в двух мирах и испытывать сразу же два притяжения, в конечном итоге терпит очередное фиаско в жизни.
Для Ветрова неудачей, неуспехом, невезением могло быть только одно – та же степень приближения к сердцевине истине, а надо прорываться кардинально, улучшая точность приближения на порядки. Он каким-то глубинным ощущением осознавал нечто парадоксальное для обычного миропонимания. Неудачу, неуспех терпит тот, кто от страха или бессилия живет только в одном из миров, словно в одном из двух – даже не трех и больше измерений – посему он себя обкрадывает, лишается истины жизни.
Чувство одиночества и фанатизма, охватившее Ветрова с того отчаянного мига, когда он решился вопреки всему и всем приблизиться к сердцевине истины – идентификации таинственного ОС – усиливалось с каждым днем. Особенно ближе к той временной точке, когда были должны на работу завотделом, зам по науке и сам директор. Ветров часто бурчал себе: «Сейчас или никогда» и снова «Мы пахали, мы всё вспашем». Что это означало, он не смог бы объяснить никому, в том числе и себе. Но знал, что времени у него – уже считанные дни и часы. И потому надо спешить, но спешить размеренно и уверенно, чтобы ничего не напортачить в последние мгновения своей спешки.
В один из таких «последних» дней он пришел поздним вечером домой. Вере сказал, что он еще немного поработает с документами. Чтобы она ложилась без него и не о чем не беспокоилась. Сказать-то сказал. Но сил хватило только на то, чтобы вытащить из папки два фото: одно старое с тремя инициалами на латыни рукой Викторова, другое новое, из текущего набора, на выходе новой синтезированной модифицированной системы. Наверное, он долго, безумно долго смотрел на эти два фото, сравнивая и оценивая изменения. То ли глаз его «замылился» в полутьме, то ли устал на работе, только ему перед засыпанием казалось, что всё это одно и то же.
Утром его разбудил ласковый, немного ироничный голос Веры:
– Вставайте, граф, вас ждут великие дела!
– Если бы дела, графиня, а то так, делишки… Хорошо, что хоть есть эти детишки… Ведь без работы пребывая в безделье так легко умом тронуться и душой заболеть – тебе ли не знать?
Вера только вздохнула и ничего не сказала, глядя с укоризной на плохо выспавшегося мужа.
– Слава Богу, что хоть мы трое живы и здоровы… А остальное приложится… – Сказал он с надеждой на новый настрой, с особым тайным значением и намеком, что всё еще впереди. – Верь мне, что мои усилия не напрасны… Её лучистый взгляд проник в глубину его души, когда она спокойно, как-то добро сказала:
– Конечно, я верю тебе, и верю в тебя, любимый.
– Спасибо, это я и хотел услышать. – Он уже встал и раздумывал, стоит ли принять душ или не стоит. Стоит ли делать зарядку или отложить ее вместе с душем? Нет, времени хватит только на душ…
Она случайно подняла с пола два листа с фотографиями, чтобы положить их на стол, и тут же с удивлением призналась:
– Этого мужчину, изображенного на двух фото, я знаю.
– Что? – со спертым дыханием спросил Ветров. – Что ты сказала, Вера? Повтори, пожалуйста.
– Я знаю этого мужчину. – Она показала на первое фото с инициалами Викторова. – Здесь он почему-то мало похож на самого себя, просто не похож. По этому фото я его никогда
