Виктор Пронин - Смерть президента
— А на фига меня было изолировать?
— Чтобы не будоражил народ свободолюбивыми идеями! Чтобы не сомневался в общественных ценностях! Чтобы не увлекал за собой людей мужественных и самоотверженных.
— О боже! — Пыёлдин схватился руками за голову. — Ванька… Неужели это все обо мне?
— Ты сидел больше, чем все эти придурки, вместе взятые! — жестко произнес Пыёлдин. — Поэтому достойнее их всех. Понял? Ты понял меня, наконец?!
— Знаешь, начинает доходить, — слабым голосом ответил Пыёлдин. — Но я боюсь даже поверить в то, что мне пришло в голову… Может, я умом тронулся?
— Что тебе пришло в голову?
— Я подумал… Мне показалось… В общем…
— Ну?! — заорал Цернциц, потеряв терпение.
— Уж не хочешь ли ты запихнуть меня в их компанию?
— Нет! Ни в коем случае, Каша! Они пустобрехи! Пустобрехами и подохнут! А ты — сам по себе. Ты — независимый и наиболее достойный кандидат в президенты.
— А кто меня выдвинул?
— Народ, — нежно проговорила Анжелика.
— Вот! — обрадованно воскликнул Цернциц, будто Анжелика сняла с него последние сомнения. — Слушай бабу, Каша! И не пропадешь! — Не сдержавшись, Цернциц опасливо положил свою ладошку на пылающее колено Анжелики. Красавица даже глазом не моргнула — она просто стряхнула маленькую, красноватую ладошку Цернцица со своей коленки. — Пусть так, — печально кивнул Цернциц. — Пусть так, — тяжко вздохнул он. — О главном мы договорились… Ты, Каша, официально, с соблюдением всех формальностей, выдвигаешься в кандидаты на пост президента. И ты победишь. Каша! Ты победишь! — Цернциц обессиленно откинулся на спинку кресла и вытер ладонью взмокший лоб.
— Ни фига себе, — в полной растерянности пробормотал Пыёлдин. — Анжелика… что скажешь? — Он повернулся к красавице.
— Все прекрасно! — ответила Анжелика. — Я тебя поздравляю!
— С чем? — вскричал Пыёлдин — в этот момент ему действительно показалось, что он сходит с ума.
— С выдвижением. — Глаза Анжелики мерцали так радостно, зовуще и трепетно, как могут мерцать у влюбленной женщины, если таковые бывают на белом свете. Может быть, они и не мерцали вовсе, но поскольку Пыёлдин был молод и влюблен, то глаза красавицы для него действительно мерцали нестерпимо и будоражаще.
Услышав такой ответ, Пыёлдин вскочил и в полуприсяде, играя плечами, прошелся по кабинету, взвился на возвышение, снова пронесся перед своими друзьями и наконец, не выдержав распиравшего его радостного возбуждения, заорал, как, наверно, никогда не орал, посылая в пространство заветные свои слова:
— Раздайся море, говно плывет!
— Молоток, Каша! — воскликнул Цернциц. — Только так! И мы победим! И ты сам, Каша, подпишешь Указ о собственной амнистии!
— Шкурой чуешь?
— Шкурой, Каша! Только шкурой! В наше время нельзя доверять ни разуму, ни интуиции, ни опыту! Разум не справляется, интуиция пробуксовывает, опыт обесценивается! Только шкуре верь, только собственной шкуре можешь доверять полностью и всегда!
— И близким людям, — добавила Анжелика.
— Можешь, конечно, довериться и близким людям, если ничего больше не остается, — с сомнением проговорил Цернциц. — Если ты уверен в том, что они действительно близки.
— И мы победим? — Пыёлдин в упор посмотрел на Цернцица.
— Победим, — прошептал Цернциц, и взор его в этот момент был и в самом деле безумен.
— Я так рада за тебя, Каша, — произнесла Анжелика счастливым голосом, будто Пыёлдин уже готовился принимать поздравления от глав зарубежных держав. Он диковато глянул на красавицу и как-то сразу сник, опустился в кресло и устало вытянул перед собой ноги.
— Ладно, — произнес Пыёлдин на выдохе. — Пошутили и будя.
— Кто пошутил? — спросил Цернциц глухим голосом. — Шутки кончились. Начинается настоящая работа.
— Ты предлагаешь мне участвовать в этом перебрехе? — спросил Пыёлдин, указывая на пустой экран телевизора.
— Ни в коем случае! Ты будешь появляться на экране только в гордом одиночестве, только в высоком и недостижимом одиночестве! Они — толпа, их много, они дурные. А ты один. И каждое твое слово будут ловить миллионы людей. И говорить ты будешь не из студии, а из поднебесной выси Дома. Не забудь — ты террорист, который впервые в истории человечества взял столько заложников. И эти люди не возненавидели тебя, они приняли твою сторону и готовы с оружием в руках отстаивать идеи добра и света, твои идеи, Каша!
— Крутовато!
— Только так, Каша, только так.
— А может быть, того… Ты сам попробуешь, а, Ванька?
— Не гожусь. Я — жертва. Заложник. А победитель — ты. Ты сегодня хозяин положения и властитель дум человеческих.
— Властитель?! Что ты несешь, Ванька?!
— Да, Каша, — произнесла Анжелика с невероятной нежностью в голосе и положила свою узкую трепетную ладошку Пыёлдину на колено. В ту же секунду по нему пробежала сладкая дрожь, наполнив тело молодостью и желаниями.
— Хорошо, — Пыёлдин склонил голову к одному плечу, потом к другому. — Хорошо… Заметано. Но возникает вопрос, Ванька.
— Ну?
— А фомка? Где фомка?
Несмотря на, казалось бы, бессмысленный вопрос, Цернциц, старый пройдоха и мошенник, сразу понял, что имеет в виду Пыёлдин. Понял он и то, что Каша готов броситься в безумную авантюру и что больше уговаривать его не придется.
— Отвечаю… В качестве фомки мы используем Дом. Это будет такая фомка, какой свет не видел! Кристаллом Дома мы взломаем все, что нам потребуется.
— А что ты собираешься взламывать?
— Мы взломаем систему общественного мнения, систему круговой поруки, которой повязана вся эта шелупонь! — Цернциц резко выбросил руку вперед, указав на пустой экран. — Я знаю, что произойдет дальше, — все они, включая жирную девственницу и мокрогубого Агдама, набросятся на тебя, как свора голодных псов! Это будет их ошибкой! Каждое обвинение, упрек, разоблачение будут поднимать твое влияние. Их выступления будут начинаться и заканчиваться проклятиями в твой адрес! И ты станешь кумиром всех нищих и обездоленных. А поскольку нищих и обездоленных у нас большинство, то твоя победа обеспечена. Ты разгромишь их с громадным преимуществом, Каша!
— Значит, говоришь, фомка есть…
— Мы взломаем Конституцию! — тихо проговорил Цернциц. — Мы мир взломаем, мать его за ногу!
— Это дорого, Ванька.
— Заплатим, — прошептал Цернциц еле слышно, но именно в этом, шепотом произнесенном слове и прозвучала та твердость, которая убедила Пыёлдина — Цернциц не отступится.
— У меня нет денег, — улыбнулся Пыёлдин.
— Добавлю! — взгляд Цернцица, устремленный в окно, наполнившись светом заходящего солнца, полыхнул зловеще и шало. И все лицо его, освещенное закатом, приобрело необыкновенную твердость, оно казалось высеченным из красного гранита, а может быть, отлитым из красной меди или освещенным красными бликами знамен недавнего прошлого.
* * *Когда на следующий день, закончив составлять с Цернцицем коварные планы, Пыёлдин опустился на один этаж, его поразила разношерстность публики, которая заполнила не только все комнаты, залы, кабинеты, но и переходы, лестничные площадки, вестибюли. Среди толпы попадались типы совершенно невероятного вида и облика — в фуфайках поверх тренировочных штанов, в неснашиваемых нейлоновых куртках, в которых состарилось не одно поколение бомжей, пьяниц, всевозможных вокзальных крыс, живущих под платформами, в заколоченных туалетах, заваренных камерах хранения, в железнодорожных вагонах с выбитыми стеклами и сорванными скамейками, которые пошли на костры в холодные зимние ночи, в осенние дождливые ночи, в весенние лунные ночи…
Беззаботный, простодушный народ жил легко и пьяно, наслаждаясь каждым наступившим днем, радуясь неожиданным встречам с друзьями и подругами, с которыми породнились когда-то на среднеазиатских базарах, сибирских толчках, украинских полустанках. Если они о чем-то и говорили всерьез, то о том, кто помер, кого посадили, за что и на сколько…
Их уже как-то потревожили — пришли странные чужие люди в клетчатых пиджаках, с косынками на небритых шеях и начали всех убеждать, что живут они плохо, что так жить нельзя, что в других странах столько колбасы, столько колбасы, что иметь колбасы меньше, чем ее имеют в тех сытых странах, просто унизительно.
И надо же — поверили.
И полуголодные люди стали ходить по улицам и площадям, размахивать флагами, транспарантами, писать на них гневные слова, радостно возбуждаясь при этом, и наконец выбрали себе в предводители какого-то охламона, который был дороднее прочих телом и к тому же голосом обладал зычным и нахальным. Охламон имел обыкновение забираться на всевозможные возвышения — на помосты, на танки, выглядывал из окон верхних этажей и нахальным своим и зычным голосом беспрестанно вещал о скором наступлении колбасного изобилия. Однажды, впав в митинговое неистовство, он даже пригрозил лечь на рельсы и принять мученическую смерть, если ему не поверят в колбасные его обещания.
