Александр Чернобровкин - Время - ноль
– Плохо. Постарается сделать дня за три, но не обещает. Если бы заранее... Ну, после драки кулаками не машут... Тимрук – придумал фамилию?
– Друг у меня был, погиб.
– Память, значит? Правильно. – Толик завернул в гастроном. – Пойдем затаримся на три дня, чтобы лишний раз не светиться.
– А где будем отсиживаться?
– Подсказал он мне одно местечко, сейчас поедем, посмотрим.
Из такси вылезли в глухом месте, где и жилья-то не видно. Толик пошел по тропинке в глубь посадки, довольно широкой, и привел к сетчатому забору дачно-садового кооператива, разбитого на пологих склонах балки. В сетке была дыра, настолько широкая и высокая, что можно было пролезть с двумя мешками под мышками и одним на голове.
– Ищи дом с круглым окном на втором этаже, – сказал Шиша, когда вышли на улочку и повернули на ней в дальний от центрального входа конец.
Нужный дом вскоре нашли.
– Нам напротив.
Напротив был одноэтажный, сложенный из серых, неоштукатуренных шлакоблоков. На улочку он смотрел небольшим окном, разделенным некрашеной рамой на четыре равные части и завешенным изнутри серо-желтой, плотной на вид материей. К дому вела цементная дорожка, а от него уходила в сад, к деревянной уборной. На полпути между домом и уборной около дорожки свалена была куча угля, мелкого и серого, и сложены шлакоблоки и красные кирпичи.
Толик сунул руку в дыру в шлакоблочине в нижней кладки правее косяка, достал поржавевший ключ.
– Живем, братуха!
В тесной прихожей на гвоздях висели фуфайка и испачканные цементом галифе и гимнастерка, в углу стоял мешок с картошкой, верхние клубни проросли, топорщились бледными кривыми ветками, а рядом с мешком – два ведра: грязное, с углем, и чистое, наверное для воды, потому что кран в саду. Из прихожей попали в кухню с угольной печкой. Серо-желтая материя на окне оказалась не плотной, пропускала свет, который падал на голубой стол с ножками, покрытыми снизу плесенью, и на два темно-коричневых стула с салатными, порванными сиденьями. Во второй комнате стояли двухспальная кровать и темно-коричневая тумбочка, видать, от того же гарнитура, что и стулья, а на тумбочке – старый радиоприемник «Рекорд». Окно в этой комнате было завешено потертым одеялом, прожженным в нескольких местах.
Толик отогнул край одеяла, выглянул в сад.
– Не богато.
– И холодно, – добавил Сергей.
– Затопим печку, сразу станет теплее и богаче! – пошутил Толик.
– А сторож не увидит?
– Мы далеко от будки, и ветер сильный – дым по земле пойдет.
Толик снял с припечка поленья, наколол ножом щепок, принес из прихожей ведро с углем.
– Сходи за водой, – сказал он.
Когда Сергей вернулся с полным ведром воды, в доме стало теплей, запахло дымом. Толик подкинул в печку угля и принялся выкладывать из рюкзака бутылки водки, пачки чая, хлеб, колбасу и рыбные консервы.
– Ничего, как-нибудь перекантуемся, – довольно произнес он и, зачерпнув из ведра воды в литровую эмалированную кружку, высыпал в нее пачку чая и поставил на печку.
Кантоваться Сергею не впервой. Выпив полбутылки водки и поев, оставил Толика чифирить на кухне, а сам завалился на кровать. Лежал одетый, укрывшись курткой. От полосатого, в пятнах, матраца, такого же, как у проституток, тянуло прелью, и подушки были сыроваты. Запахи прели и дыма и то, что лежал одетый, напоминало службу. Только теперь за ним охотятся. Правда, чего-то не хватало – азиатского солнца, сослуживцев или еще чего, – поэтому в опасность не верилось, больше напоминало игру, довольно странную, в которой одна из команд пока не сообщила, будет ли вообще играть и на каких условиях. Конечно, будут – куда они денутся?! Они породили его, а свои грехи надо прятать поглубже или прижигать каленым железом – и то, и другое наловчились делать за семьдесят лет.
Дневной сон выбил из нормальной колеи. Теперь Сергей с Толиком засиживались на кухне до утра: пили, пока была водка, играли в карты или просто болтали, а с восходом солнца ложились спать. Обычно Сергей просыпался первым и долго лежал с закрытыми глазами. В голову лезла эротика: вспоминались то Оксана, то Инна, то какая-то третья женщина с нечетким, размытым лицом, которая в любви вела себя как Оля. Особенно невмоготу стало на третий день – хоть кулаками в стены колоти, чтоб от боли пропало желание.
Рядом надсадно храпел Толик Шиша. Ему тоже не сладко, вертится с бока на бок. Рука его легла Сергею на грудь, сжала напрягшиеся мышцы, отпрянула. Толик уже не храпе, наверное, проснулся, но лежал, не шевелясь. Минут через пять он буркнул извиняющимся тоном:
– Приснится же гадость... – встал и пошлепал босиком на кухню.
Оттуда послышалось звяканье кружки о ведро, шум воды, льющейся в корытце с углем: Толик умывался.
Пора вставать. Сергей лениво слез с кровати, выглянул через прореху в одеяле на улицу. Темно уже, можно идти в уборную. Последние два дня погода стояла солнечная, на соседние дачи наведывались хозяева, наводили порядок, поэтому в светлое время суток Сергее и Толик не выходил из дома.
Когда Сергей вернулся, Шиша сидел у приоткрытой топки, держал двумя руками литровую кружку и маленькими глотками пил из нее чифирь. Огонь выкрасил его лицо, сделал похожим на индейца без головного убора из перьев. И погнутая алюминиевая кастрюля на столе тоже казалась выкрашенной в бледно-оранжевый цвет. Нет, блики на ней играли, и создавалось впечатление, что кастрюля прозрачная, а внутри нее горит что-то невидимое.
Сергей опустил туда руку, выбрал сваренную в мундире картофелину. Картошка старая, с горьковатым привкусом. В Афгане рады были и такой, когда в Союз возвращались.
– Хлеба бы... – пожаловался Сергей.
Толик цвыркнул слюной в угол.
– Утром пойду. Заодно и хлеба куплю.
– Когда вернешься?
– К ночи... Хочешь, вдвоем пойдем?
– Что мне там делать? Да и у двоих в два раза больше шансов попасться.
– Тебе ничего не надо? Может, Оксане звякнуть?
– За ней, наверное, следят.
– А может, и нет.
– Зачем рисковать? Потерплю как-нибудь. Вот выберемся отсюда, тогда... – Сергей не закончил, потому что говорить было лень. И есть тоже: оттолкнул недоеденную картошку, она доковыляла до стены, разломилась ударившись, на две неравные части.
– Ну, тебе виднее, – сказал Толик и приложился к кружке.
Сергей попробовал как-то чифирить, не нашел ничего хорошего. От этой терпкой гадости по телу разливался жар и сердце начинало молотить, как отвязанное, а потом изжога нападала.
– Тебе не надоело его хлебать?
– Привык на зоне.
– А за что сидел?
– За дурость. Безотцовщина: некому было вовремя по рогам настрелять. Мать – что она может? – Он цвыркнул в угол, отпил глоток из кружки. – Я вот кумекал, почему на зоне так много песен о матерях и все жалостливые. Братва там – оторви да брось, а слушают – чуть не плачут. Потом допер: в кого ни ткни – почти каждый безотцовщина.
– Я тоже с десяти лет без отца рос.
– Поэтому и сидишь здесь.
– Если бы не Афган, не сидел бы.
– Ну да!.. Я тоже раньше других винил, а теперь понял, что зона мне на роду была написана, никуда бы от нее не делся.
– А мне – Афган?
– Выходит, что так. Росли бы мы в нормальных семьях и были у нас папаши козырные, разве загребли бы тебя служить? Конечно, нет. Учился бы в институте, все бы вокруг тебя на цырлах ходили, боялись лишнее слово сказать. Или ты в институте таких не видел?
– Попадались.
– Ну, вот. А нам с тобой две дороги, и обе вниз: или уголек в шахте рубить, пока не задавит, или воровать, пока не посадят... Я сначала по первой пошел, в ПТУ учился на слесаря по подземной технике. Однажды с корешом – он постарше был, после армии, зашли в пивбар бутылку вина давануть. Кореш не работал, у меня денег – одна степуха и когда-никогда у матери трояк стяну, поэтому взяли по бокалу пива под вино и сидим мечтаем, где бы еще на бутылку да на пару бокалов разжиться. – Он закурил. – Да, такие вот дела. Вышел из пивняка – а зима был, темнело быстро, – сечем, мужик с бабой валит, а на голове у него знатный пыжик, сотни на четыре. «А слабо шапку снять?» – говорит кореш. «А не слабо!» – отвечаю. И снял. А мужик, оказывается, на соседнем квартале жил, видел меня раньше. Утром возвращаюсь домой, а там участковый сидит. Заходи, говорит, сопляк, обещал я тебе дальнюю дорогу в казенный дом – так оно и будет.
– И сколько дали?
– Мог бы легким испугом отделаться, но на подельника не стал грузить. – Он затянулся и, выпуская дым, произнес с издевкой: – Воровской кодекс чести – западло!.. Так бы ему намотали, а я, как малолетка, условно бы получил. А вышло наоборот: мне – два зоны, ему – полтора условно. Почти год я на малолетке оттянул. Первый месяц были по несколько раз в день. Я тогда здоровый бычок был, любил подраться – но куда один против толпы?! Нос там перебили, зубы вынесли, но устоял, «петухом» или «козлом» не стал. Потом на взросляк поднялся, там воровскими законами напичкали. Пацан был, верил всему, больше всего боялся перед братвой облажаться. Теперь-то знаю, что все это – фуфель!
