Реквием по братве - Афанасьев Анатолий Владимирович

— А она что?

— Хохочет. Сделала вид, что не поняла. А сама вся дрожит. Не-е, Сань, я на нее без слез глядеть не могу. Но немного в возрасте. Наверное, лет за пятьдесят. Седая вся, Сань, и при походке колышется, как волна. Я, Сань, гадом буду, если ее не уделаю.

Саньку не нравилось настроение друга. Он уже рассказал вкратце, как отбил бабки, но его рассказ почему-то не произвел на Клима сильного впечатления. Санек подозревал, что вместе с ногой и глазом у кореша что-то повредилось в черепушке. Про эту врачиху, Дору Викторовну, он третий раз принимался заново говорить. При этом со все более живописными подробностями. Саньку надоело его слушать, и он сообщил, что хочет месячишко покантоваться за городом, на даче у стариков, пока все не уляжется. Там его вряд ли достанут. У отца шесть соток в глуши, аж за Волоколамском. Туда нормальные пацаны не заглядывают, а местных он всех знает как облупленных. Есть у него там агентура. Если появятся чужаки, обязательно предупредят.

— Тебе тоже, Клим, надо бы остеречься. На тебя Толян первым дело выйдет.

— Плевать, — беззаботно отмахнулся кореш. — У нас внизу ОМОН дежурит. Полный, блин, отпад. Этих не купишь. Чугунная отливка. Я к ним сходил покурить, ну, так, познакомиться на всякий пожарный, — чуть вторую ногу не сломали.

— За что?

— Да ни за что. Чтобы не маячил… Слышь, Сань, может, познакомить тебя с врачихой?

— Зачем?

— Как зачем? Свой человек в реанимации, всегда пригодится.

Допили сосуд — и Санек проводил друга в палату. Кроме него, там лежали еще трое — старик с переломом шейки бедра, пожилой дядька со сломанной рукой и черноусый молодой хачик по имени Зундан. У хачика дела были плачевные. Он ночью куда-то спешил на станции Москва-Сорти-ровочная и, видно, был под балдой, неаккуратно спрыгнул с платформы и сломал обе пятки. Это само по себе неприятно, так вдобавок, пока валялся на путях без сознания, обчистили под ноль: не осталось ни документов, ни копейки денег. В Москве он был проездом, похоже, с разведкой, и за помощью ему обратиться было не к кому. Но и это не все. В отделении кончились казенные костыли, хачика поставили на очередь (если кто выпишется или помрет), и вот уже третью неделю, загипсованный на обе ноги, он лежал в постели, как прикованный, не мог даже добраться до туалета. По национальности Зундан был турок, хотя зачем-то выдавал себя за таджика. Саньку стало неловко, когда увидел печально сияющие глаза несчастливца: он уже который раз обещал купить костыли в аптеке и опять запамятовал.

— Извини, старина, — повинился перед хачиком. — Соображал ка совсем развинтилась. Был рядом с аптекой, из башки выдуло.

— Ничего, — трагически улыбнулся Зундан. — Не волнуйся, Саша. Скоро Климушку выпишут, он свои оставит.

— Не раньше, чем через две недели, — уточнил Клим. — Ты за это время весь провоняешь.

— Не провоняю. Меня Оленька спиртом протирала.

Хачик держался мужественно, вся палата его жалела.

Подкармливали, поддерживали морально. Но с костылями надежда, действительно, только на Санька с Климом. У стариков откуда деньги? Они каждый день подсчитывали, сколько сэкономили на больничной жратве. Сумма набегала немалая, но на костыли не скопишь. «В прежние времена, — вспоминал Иван Иванович, который сломал бедро, осту-пясь в подъезде, — когда я работал на кафедре, я бы тебе, сынок, целую инвалидную коляску справил, а нынче сам знаешь, чего у нас в России творится. Радуйся, пока живой».

— «Реформа, — солидно поддерживал слесарь Фомин, поломавший руку, когда пьяный разгружал машину с кирпичом. — Надо терпеть».

— Может, коньячку примешь? — спросил Санек. — Тут осталось на полпальца.

— Приму, — обрадовался турок. — Коньяк боль снимает.

— Только не ори среди ночи, что срать хочешь, — предупредил Клим.

— Не буду орать, — уверил турок, — Я все дела уже сделал.

Вскоре Санек распрощался с друганом, пообещав навестить денька через три-четыре. Вышел из больницы в теплый, августовский вечер. Был не пьяный и не трезвый, но на душе кошки скребли. Уселся в «жигуленок», закурил, оста-вя дверцу открытой. Хорошо думалось в вечерней тишине.

Он так и не рассказал другу о главном, о Тайне. Как-то язык не повернулся. А рассказать было о чем. Накануне все получилось слишком гладко. Сеструха Толяна четко выдала бабки, ровно двадцать штук «зеленых» сотенными купюрами, упакованных в бумажный пакет, словно специально приготовленных. Вела себя как бухгалтерша. «Пересчитай», — сказала сухо. Они стояли возле лифта. «Я тебе, детка, и так верю», — ответил Санек. Пересчитал уже в машине. Без обмана, точно.

Когда приехал домой, Толян был еще в отключке. Таина ждала на кухне полусонная. Он без промедления выдал ей оговоренную долю. Пересчитывать при нем она тоже не стала. Любезно предложила обмыть акцию. Пили не водку, а массандровский портвейн, который подействовал на нее благотворно. Девушка расслабилась, ее глаза потеплели. Но в этом потеплении не было ничего личного, ничего такого, что предполагало бы возможность любовных утех. Хотя обстоятельства сложились возбуждающие: кухня, ночь, вино, крупные бабки, свалившиеся с неба. Однако Таина смотрела на него, как строгая учительница на школьника-недоум-ка, который неожиданно для всех решил трудную задачку.

— Герой, да? — спросила она.

— В каком смысле?

— Ну как же, такое дельце провернул. Ничего не боишься, да?

— Так ты тем же самым промышляешь, если я правильно понял.

— Да нет, парень, я вообще не промышляю. Я живу.

— Я тоже живу, не сдох пока. Не понимаю, в натуре, к чему ты клонишь?

Таина подлила ему вина, и этот простой жест тронул Санька до глубины души. Королевский жест. Все в ней было чудно. Самые обычные слова, которые она произносила, звучали то ли как ласка, то ли как издевка. Он не мог разобрать. Одно знал: если бы им с Толяном поменяться ролями и за ним явилась в клуб эта красотка, он бы тоже потянулся за ней, как бык на веревочке. Дамским вниманием Санек не был обделен, о чем говорить, телки иной раз прямо-таки на него вешались, но впервые он столкнулся с железной волей, которая выше человеческого разумения. Ему хотелось чем-нибудь ей угодить, заслужить ее расположение. Когда отстегивал десять кусков, даже сердце не екнуло, а ведь действительно большие деньги, но, похоже, не для Таины.

— Мне нравятся независимые ребята, — сказала она. — Но ты же вроде на Марека работаешь, на Протезиста?

— Галка просветила?

— Какая разница… Так работаешь или нет?

— Отработался. Поцапались мы. Сукой он оказался.

— У него шайка большая?

— Тебе зачем? Записаться хочешь?

— Много у него парней?

— Козел он.

— Это я поняла.

— Не советую с ним дело иметь. Продаст.

— Да я и не собираюсь… Саша, но ведь это все мелочь, чем вы занимаетесь. Рэкет, травка, что там еще у вас? Все это дешевка. Никакой перспективы.

— А что делать, все так живут, — Санек почти блаженствовал. После ночных треволнений ему хотелось спать, и чтобы Таина была под боком. Он не особенно вдумывался в ее слова, хотя чувствовал, что не так просто она треплет языком, что-то пытается ему внушить или что-то выведать. Наплевать. Скрывать ему нечего, ни от нее, ни от братвы. Он сердцем чист перед обществом.

— Чего-то имеешь предложить, Тая? Не крути, говори прямо.

— И ты не так уж глуп, — сказала она с уважением.

— Никто пока не жаловался, — Санек с сожалением глядел на пустую бутылку. Отменный был портвешок.

— Тай, поможешь с этим чучелом?

— Каким образом?

— До тачки дотащить.

— Что собираешься с ним делать?

— Как что? Довезу до дома и отпущу.

— Шутишь?

— Почему?

— Они же из тебя душу вытрясут.

— Вряд ли, — усомнился Санек. — Я закона не нарушал. Не я их кинул, они меня.

Девушка отрешенно улыбалась.

— Замочить, выходит, слабо?

Санек понял, это не простой вопрос, беседа дошла до крайней точки, и решил, что пора кое-какие вещи прояснить. Чтобы после не было кривотолков.