Андреа Камиллери - Собака из терракоты
– Шутка это была, комиссар, подшутить надо мной хотели.
Монтальбано весь ушел в созерцание шариковой ручки, которую держал в руке: сосредоточился на колпачке, снял его, осмотрел снаружи и внутри, будто в жизни не видывал подобного приспособления, фукнул в колпачок, чтобы удалить из него какую-то невидимую пылинку, поглядел на него снова, остался недоволен, опять продул, положил его на стол; отвинтил у ручки металлический наконечник, поразмыслил малость, пристроил его рядом с колпачком, внимательно присмотрелся к корпусу, который оставался у него в руке, положил его в ряд с двумя остальными частями, глубоко вздохнул. Таким манером ему удалось чуть поуспокоиться, справиться с побуждением, которое в какое-то мгновение чуть было не взяло над ним верх: подняться, приблизиться к Инграссии, разбить ему кулаком физиономию, а потом спросить: «Скажите мне откровенно, как по-вашему, это я шучу или серьезно?»
Торторелла, который присутствовал при разговоре и знал некоторые реакции своего начальника, облегченно вздохнул.
– Нет, я не понимаю, – начал Монтальбано, полностью владея собой.
– А чего тут понимать, комиссар? Тут все ясным-ясно, как божий день. Товар, что своровали, был полностью в найденном грузовике, – до последней зубочистки, булавки, леденца на палочке. Значит, ежели не собирались воровать, значит, чтоб подшутить, для смеху.
– Я, знаете, немного тугодум, имейте терпение, синьор Инграссия. Значит, восемь дней тому назад из автопарка в Катании и, стало быть, в направлении, диаметрально противоположном нашему, двое угоняют грузовик с прицепом у фирмы Сферлацца. Грузовик в этот момент – порожний. Семь дней подряд они по идее этот грузовик укрывают, прячут где-то на участке пути между Катанией и Вигатой, поскольку он нигде не показывается. Значит, по логике вещей, единственная цель, для которой этот грузовик угоняли и прятали, – вытащить его на свет божий в подходящий момент, чтобы подшутить над вами. Продолжаю. Вчера ночью грузовик возникает из небытия и к часу ночи, когда людей на улице раз два и обчелся, останавливается у вашего универсама. Ночной сторож думает, что подвезли товар, хотя время-то больно необычное. Неизвестно, как в точности было дело, сторож пока еще не смог рассказать, ясно однако, что его выводят из строя, забирают у него ключи, заходят внутрь. Один из воров раздевает сторожа и переодевается в его форму: это, по совести говоря, гениальная находка. Вторая гениальная находка – остальные зажигают свет и начинают работать не скрываясь, без опаски, можно было бы сказать – средь бела дня, если б не ночь. Изобретательно, нет сомнений. Потому как постороннему человеку, который проходит себе мимо и видит сторожа в форме, присматривающего за работниками, загружающими грузовик, даже в мысль не войдет, что совершается ограбление. Это реконструкция фактов, сделанная моим коллегой Ауджелло, которая подтверждается показаниями кавалера Мизураки, возвращавшегося к себе домой.
Инграсия, все больше, казалось, терявший интерес к словам комиссара по мере того, как тот продолжал, при этом имени подскочил, будто его укусила оса.
– Мизурака?!
– Да, тот, который служил в ЗАГСе.
– Так он же фашист!
– Не вижу, какое отношение имеют политические убеждения кавалера к делу, о котором мы сейчас говорим.
– Еще как имеют! Потому что когда я занимался политикой, он был мой враг.
– Теперь вы политикой больше не занимаетесь?
– А как ею, по-вашему, заниматься? С этими судьями из Милана, которые решили погубить политику, торговлю и индустрию! [8]
– Послушайте, то, что сказал кавалер, не более чем простое свидетельство, которое подтверждает модус операнди грабителей.
– А мне начхать, что там подтверждает кавалер. Мало ли чего наплетет несчастный старый дурак, которому уже давно перевалило за восемьдесят. Он тебе увидит муху, а скажет, что видел слона. И потом, чего это он там делал среди ночи?
– Не знаю, я у него спрошу. Давайте вернемся к нашей теме.
– Давайте вернемся.
– Кончив загружаться в вашем универсаме после минимум двух часов работы, грузовик отправляется. Проезжает шесть или семь километров, возвращается назад, становится на стоянку у бензоколонки и там стоит, пока не появляюсь я. И по-вашему, кто-то организовал всю эту хренотень, совершил с полдюжины нарушений закона, рисковал годы провести в тюрьме, только чтоб самому посмеяться или вас повеселить?
– Комиссар, мы так можем и до ночи просидеть, но клянусь, что мне ничего другого в голову не лезет, кроме как: пошутил кто-то.
В холодильнике он нашел салат из макарон, помидоров, базилика и подвяленных черных маслин, издававший такой запах, что мог бы и мертвых разбудить, а на второе – кильку, приправленную луком с уксусом. Монтальбано имел обыкновение всецело доверяться кулинарной фантазии Аделины, домработницы, каждый день приходившей к нему стряпать и убираться, матери двух неисправимых негодяев, один из которых, с легкой руки комиссара, теперь сидел в тюрьме. Значит, и сегодня Аделина его не разочаровала: всякий раз, собираясь открыть холодильник или духовку, он испытывал тот же трепет, что и в детстве, когда на рассвете второго ноября искал ивовую корзинку, в которую ночью мертвые положили свои подарки. Этот праздник нынче вывелся, вытесненный банальностью рождественских подарков под елочкой, так же как с легкостью вытеснялась нынче память о мертвых. Единственными, кто их не забывал, а напротив, упорно поминал, оставались мафиози, но подарки, которые они присылали в напоминание о своих мертвецах, не имели ничего общего с жестяными паровозиками или сладостями. Неожиданность, одним словом, была неизменной приправой Аделининой кухни.
Он взял кушанья, бутылку вина, хлеб, включил телевизор, устроился за столом. Ему нравилось есть в одиночестве, наслаждаться каждым куском в тишине, – среди многих качеств, которые привлекали его к Ливии, было и это: когда она ела, то не разговаривала. Ему подумалось, что по части вкусов он ближе к Мегрэ, чем к Пепе Карвальо, герою романов Монтальбана, который поедал такое, что даже у какой-нибудь акулы прожгло бы кишки.
Задувал, если верить сообщениям центральных каналов, мерзостный ветер недовольства: даже сама партия большинства в правительстве разделилась относительно закона, отменявшего предварительное заключение для людей, разворовавших полстраны; судьи, сорвавшие маску с политической коррупции, объявляли о своей отставке в знак протеста; легкий ветерок народного возмущения одушевлял интервью, бравшиеся на улицах у простых смертных.
Он переключился на первый из местных каналов. «Телевигата» была проправительственной по врожденной склонности, каким бы ни было правительство – красным, черным или голубоватеньким. Ведущий не упоминал о поимке Тано Грека, говорил лишь, что отдельные сознательные граждане сообщили в комиссариат Вигаты об одной оживленной, но столь же непонятной перестрелке, случившейся на рассвете в местности под названием «орех», но что следователи, немедленно прибывшие на место, не обнаружили ничего необычного. Об аресте Тано не обмолвился и журналист «Свободного канала» Николо Дзито, который не скрывал своей принадлежности к коммунистам. Это было знаком того, что новость, по счастью, наружу не вышла. Напротив, совершенно неожиданно Дзито заговорил о странном ограблении универсама Инграссии и о необъяснимом обнаружении грузовика со всем товаром, который был вынесен. Полагают, сообщил Дзито, что транспортное средство было брошено вследствие ссоры, произошедшей между сообщниками при разделе краденого. Дзито, однако, выразил несогласие с этой версией, – по его мнению, дело явно было намного сложнее.
– Комиссар Монтальбано, я обращаюсь непосредственно к вам. Не правда ли, это куда более запутанная история, чем кажется на первый взгляд? – спросил в заключение журналист.
Услышав, как его называют по имени, увидев глаза Дзито, уставленные на него, жующего, с экрана, Монтальбано поперхнулся вином, которое пил, задохнулся, закашлялся, зачертыхался.
Отобедав, он натянул плавки и залез в воду. Вода была ледяная, но, искупавшись, он почувствовал, что воскрес.
– Расскажите мне в точности, как было дело, – сказал начальник полиции.
Когда Монтальбано провели к шефу в кабинет, тот поднялся, пошел ему навстречу, обнял его в порыве чувств.
У Монтальбано была такая особенность: он абсолютно не умел врать, вешать лапшу на уши людям, которых считал порядочными или уважал. Перед мерзавцами, публикой, понятия не имевшей, с кем она имеет дело, он, наоборот, способен был с луженой рожей выдавать совершенно чудовищные глупости, мог утверждать, что видел луну в горошек и в кружавчиках. А так как комиссар не только уважал своего начальника, но иногда говорил с ним, как с родным отцом, то эта просьба привела его в такое замешательство, что он покраснел, покрылся потом, заерзал на стуле, точно ему было неудобно. Начальник полиции заметил, что комиссару неловко, но приписал это истинным мучениям, которые Монтальбано испытывал, если ему приходилось говорить о своих успехах. Начальник полиции не забывал, как перед телекамерами на последней пресс-конференции комиссар изъяснялся, если это можно так назвать, исключительно при помощи путаных, без конца и начала, фраз, временами лишенных всякого смысла, вытаращив в придачу глаза, зрачки которых плясали, как пьяные.
