Виктор Галданов - Лахудра
– А разве мы имеем право сажать невиновного в колонию, без суда и следствия, а тем более больного? – с удивлением спросил Владик.
– «Меж небом и землей есть много, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецами», – процитировал Владимир Семенович. – Не забывайте, что наше учреждение тоже закрытое и в ведении того же ведомства, а своя рука, как говорится, владыка. Тем более, что из колонии больную проще отправить в лечебницу, чем от нас. Кстати, учтите, вам тоже придется подписывать рапорт. Если уж эта зануда взялась за дело, то не успокоится, пока не доведет его до логического конца. А конец в таком случае может быть только один: все педагоги подписываются, что не в силах справиться с Корнаковой и наша светлейшая Марья Михаиловна…
Уловив предупредительный взгляд Владика, он успел обернуться и встретился взглядом с толстенькой, низкорослой заведующей, вся фигура которой казалось предназначена была для единственной миссии – служить пьедесталом ее монументальному бюсту, не вмещавшемуся в зеленую форменную гимнастерку.
– Доброго вам утречка, светлейшая наша! – с лучезарной улыбкой объявил Владимир Семенович.
Марья Михайловна кивнула и произнесла:
– Зайдите ко мне, – и двинулась вперевалку дальше по коридору.
Владимир Семенович озадаченно посмотрел ей вслед и пробормотал:
– Неужели успела стукнуть? Ну, Анюта…
11
Этот завтрак ничем не отличался от того, который Мышка ела в спецшколе. Его подавали в таких же алюминиевых мятых тарелках, с теми же алюминиевыми ложками и продавленными кружками, в которых дымилась мутная жидкость, именовавшаяся в зависимости от дня недели то «чаем», то «кофе». На тарелках лежали горка рисовой каши и одно вареное яйцо. Столы были рассчитаны на шестерых, и Мышка оказалась в компании с Бигсой, Куклой, Щипеней и Мамой. Произошло это оттого, что Мышка инстинктивно почувствовала в лице Щипени сильную руку и благородное сердце, а ей в этот миг необходима была защита от дальнейших ночных издевок.
– Давай, давай, хавай, – покровительственно говорила Щипеня Мышке, забирая у безропотной Мамы яйцо и перекладывая его на Мышкину тарелку. – Здесь без хавки запросто коньки откинешь. Вон, видишь, Кукла хлеба не жрёть, какая тощая, что твоя выдра.
– Я, Щипка, не жру и не хаваю, а держу диэту, – невозмутимо заявила Кукла, очищая яичко.
– А на кой тебе эта диета долбаная?
– А мне при моей работе надо лицо и фигуру держать.
– Ой, девоньки, не могу… – с издевкой застонала Мама. Фу-гу-ру!.. Уж какая у нее работа деликатная!
– А вы как думали? – гордо повела очами Кукла. – Я же не чета вам, сиволапым со всякой привокзальной швалью якшаться. Мы обслуживаем исключительно спецконтингэнт: иностранных туристов, дипломатов, актеров…
– Тоже мне… нашла континент… – зло сощурилась Бигса.
– Вот именно – контингент! – повторила Кукла это красивое и не до конца понятное ей самой слово: – Да у меня если хотите знать, в жизни еще ни одного русского швайна не было и не будет! Меня, если хотите знать, голландский капитан ломал за восемь косых. Да я за одну ночь столько заколачиваю, сколько вам с вашими дружками из подворотен и в жизни не снилось.
После этих слов за столом ненадолго установилось напряженное молчание, которое вскоре нарушила Бигса. Она сняла очки, аккуратно протерла их платочком, вновь водрузила на свой курносый носик и, глядя Кукле в глаза, серьезно сказала:
– Насчет того, что мы – проститутки, ты, может, и права, но ты, Кукла, самая настоящая сука и больше никто! – и подняв обеими руками тарелку с недоеденной кашей, залепила ей в лицо Кукла немедленно вцепилась обидчице в волосы. Со всех сторон послышались крики: «Шухер!.. Шухер!» – и, обрадованные этим неожиданным развлечением, обитательницы «дачи», отталкивая друг друга, помчались к месту происшествия, где уже вовсю шла отчаянная драка…
12
– Думаешь, я не знаю, чего ради ты туда пошел? – возмущалась Вида, расхаживая по кухне в незастегнутом сатиновом халатике, накинутом на потное, голое тело. На кухне было душно и смрадно, кипятились тазы и выварки с бельем, но Владик был вынужден сидеть, потому что требовалось спешно состряпать статью для центрального журнала, заплатить обещали немного, но важен был сам факт публикации, не столько ему самому, сколько «этим», как он про себя называл коллектив (и весьма сплоченный) приснопамятной «дачи».
– Да знаю я, знаю, – продолжала Вика. – Ты у меня всегда был не от мира сего. Вечно корчил из себя этакого разночинца-народника, «иди к униженным, иди к обиженным – там нужен ты!» – вот он, девиз расейской интеллигенции… – она ожесточенно помешала белье и убавила газ.
– Ну что же, – напряженным голосом, согласился Владик. Девиз как девиз, и не пойму, чем он тебе не нравится.
– Да прежде всего тем, что этот девиз не нашего времени, а столетней давности. С тех пор, как интеллигенция стала сама себя обшивать и обстирывать, с тех пор, как мы превратились в наиболее униженный и обездоленный класс, и не класс даже, а так, тьфу, пустячок, прослойка какая-то, не им, вахлакам бедным, замызганным, а нам, нам нужна помощь, и прежде всего – материальная.
– А им? Им по-твоему не нужна? – сердито закричал он.
– Да какие мне дело до них, до шлюшек твоих подзаборных? – изумилась она. – Мне о нашей Светочке надо думать. Ведь она же у нас растет, и все-все понимает. Кстати, Ленку ты мою помнишь со мной на семинар ходила, длинная такая?
– Помню, – недовольно ответил он.
– Так вот, ей девка ее четырнадцатилетка недавно так и заявила, не купишь варёнки – пойду на панель. С Ленкой – истерика. «Ты подумай, кричит, это она-то, которая над Сонечкой Мармеладовой всю ночь проплакала, над кроватью портрет Савельевой в роли Наташи Ростовой повесила, любимой героиней онегинскую Татьяну называла, если она мне так заявляет, то что делают другие девчонки, попроще?»
– Можешь Ленке передать, чтоб не беспокоилась, – устало сказал Владик. – Не попадет ее дочка на «дачу». К нам такие не попадают.
И вспомнил других родителей. Которые приходили на «дачу» пряча лица в воротники, стыдясь самих себя и детей своих грешных. Их можно было узнать еще в автобусе по однообразно придавленному выражении на лицах. Лишь ненадолго теплели они, когда девочки, узнав их из-за сетки, стремглав летели к ним, сбавляя шаг уже у дежурки и чинно проходя под взглядами охраны. И рядом со своими мамами сидели они без излишних эмоций, думая о чем-то своем, будто и не к ним пришли. А матери (как правило, являлись только они) торопливо рассказывали о текущих домашних новостях, пытались разговорить своих беспутных чад в надежде, что добьются от них раскаяния. И раскаяния эти звучали, но не было в них ни искренности ни подлинного осознания собственного падения.
Эти встречи с родителями, порой напускавшими на себя равнодушно-высокомерный вид, но чаще всего бывавшими растерянными, раздавленными, угнетенными постоянной горечью существования, доходящей порой до отчаяния – и были для Владика тяжелее всего.
– Вы понимаете, я же работаю… – робко лепетала грузная женщина с рыхлым, заплаканным лицом. – А она дома одна… А тут соседка… Она ее и познакомила с этим…
Это была мама Бигсы, той самой миловидной красавицы в модных дымчатых очках, на вид скромной и застенчивой, которая давеча устроила драку за завтраком, а потом грубо и нагло дерзила воспитательнице. Она («дача» такого не помнила) была отличницей и училась в английской спецшколе. Видно что-то надломилось в ее душе, если за короткий срок она произвела столь стремительный вираж – с элитной школьной скамьи до самого общественного дна, до которого не опускались даже герои изучаемой в школе горьковской драмы. Неужели правы были девочки, говорившие, что она сделала это кому-то назло? Кому, кроме себя?
– А теперь они приходят всей компанией, стекла бьют. Я уже три раза милицию вызывала, – рыдает мама. – А те не приходят, надоели вы нам уже, говорят. А эти обещаются – вернется она, говорят, на кусочки ножами изрежем. А на работе-то что делается. Господи, стыд-то какой, позор, по всей фабрике сплетня пошла. Девчонки со мной за один стол не садятся, за спиной шушукаются. Знаете, иной раз так и хочется, петлю на шею и…А думаю, маленького куда, ларкиного братика? Один он у меня остался, если Ларочку они… Неужто мне теперь увольняться надо и в другой город переезжать? Да и куда переедешь из нашей халупы? Ой, Ларка-ларочка, любимая моя, бесценная девочка, что же ты с нами и с собой сделала…
Драки в диспансере были явлением нередким, однако каждому случаю по настоянию заведующей придавался оттенок чрезвычайности. Виновниц выводили на плац перед строем и прилюдно стыдили, оставляли стоять и маяться под жарко палящим солнцем или заставляли маршировать на глазах у смешливых подруг. Многих оставляли без обеда, могли запереть в ДИЗО – дисциплинарный изолятор, представляющий собой крохотную бетонную клетушку без окон и даже без лавки. Сегодня Владик взял на себя смелость публично воспротивиться экзекуции, попытался взять Бигсу на поруки, под свое честное слово. Для чего он это сделал? Он и сам не отдавал себе в этом отчета, просто почувствовал, что должен, просто обязан вступиться за эту угрюмую, озлобленную девчонку, в которой все было, как натянутая струна. Однако получил он лишь примерный и суровый выговор от заведующей и Владимира Семеновича, который не понял его, хоть и должен был понять.
