Владимир Першанин - Золото прииска «Медвежий»
Стоял яркий весенний день. На пригорках пробивалась первая зеленая травка. Я был сыт и слегка навеселе от глотка спирта.
— К бабам так к бабам, — небрежно согласился я.
Мы обменяли две пачки махорки на небольшой кусок желтого, твердого, как подошва, сала, пачку печенья и отпросились на полдня у Олейника, сказав, что хотим проведать в поселке земляков.
— Валяйте, — разрешил бригадир. — Только чтобы к семи часам здесь были.
— Будем, — дружно заверили мы Олейника.
Мишину подружку звали Зина. Вторую девушку
— Галя. Галя так Галя. Мне все равно. Глуповато ухмыляясь, я подал ей руку, когда мы переходили по бревну узкий быстрый ручей за поселком. Руку я уже не отпускал, и она не противилась.
На поляне среди молодых елок Зина расстелила чистое полотенце, и мы принялись выгружать наши припасы. Девушки добавили к ним несколько самодельных лепешек, бутылку сладкого чая, и стол у нас получился не хуже, чем на воле. Мишка довольно потер руки и, подбросив бутылку, ловко поймал ее за горлышко. Зубами вытащил пробку и подмигнул своей подруге.
— Гульнем, Зинуля?
— Что за праздник? — спросила Зина, расставляя по кругу четыре алюминиевые кружки. Другой посуды на прииске не водилось.
— А вон у Славки день рождения.
— Сколько же ему стукнуло?
— Девятнадцать, — торопливо ответил я, прибавив себе год.
Пока Мишка разливал спирт, я украдкой разглядывал Галю. Небольшого роста, коренастая, с широким веснушчатым лицом, она быстро резала хлеб и сало маленьким самодельным ножом. На левом запястье виднелась наколка: «Толя — не забуду никогда».
Я невольно сравнил Галю с Лорой. Сравнение получалось не в пользу Гали. Лора, конечно, была куда смазливее.
— Ну, за Славу! — Мишка поднял кружку со спиртом. — Живи до ста лет, и чтобы всем нам побыстрее освободиться!
Порцию спирта Кутузов набузовал мне приличную, но я одолел ее одним глотком, желая показать, что мужик я хоть куда. Зина и Галя выцедили свои порции не спеша, деликатно отставив в стороны мизинчики, и взяли по квадратику галетного печенья. Я вместо закуски свернул самокрутку, и через минуту у меня все поплыло перед глазами. Словно из-за стены доносился бубнящий голос Мишки, рассказывавшего один из своих бесчисленных анекдотов.
Анекдоты у него были исключительно на деревенскую тему. Про пастуха, который не пропустит ни одной бабы, про девок, которых тискают на соломе, про сельского попа, его работника и поповскую дочку, которую валяют в той же соломе. Ограниченность тематики кутузовских анекдотов объяснялась тем, что, кроме своей родной деревни Проломихи, Мишка нигде не был и никаких книжек сроду не читал. Но парень он был веселый и девкам нравился.
После второй, а затем и третьей кружки обстановка сделалась совсем сердечной (слова «интим» в пятьдесят восьмом году мы не знали). Мишка обнимал свою захмелевшую подругу и что-то шептал ей на ухо.
Галя рассказывала мне про свою первую любовь. Что-то долгое, грустное и, как мне кажется, уже где-то не раз мною слышанное…
Зина, поломавшись, встала.
— Мы с Зиной пойдем цветочки пособираем, — объявил Мишка.
— Смотрите не заблудитесь, — засмеялась Галя.
Я едва дождался, пока Мишка с подругой исчезнут за деревьями и неумело, по-щенячьи, ткнулся в ее губы. Когда-то лихая воровка Лора пыталась научить меня целоваться взасос, но я, оказывается, забыл даже эти ее уроки.
Я много раз видел во сне и представлял в фантазиях свою первую близость с женщиной. Действительность оказалась совсем иной. Моего пыла хватило ненадолго. И зечка Галя, прошедшая в лагерях через десятки мужчин, хорошо понимая мое состояние, обняла и поцеловала в шею:
— Миленький ты мой… Давай лучше выпьем.
Она взболтнула оставшийся в бутылке разбавленный спирт и отметив ногтем половину, плеснула себе и мне в кружки.
— А это Зине с Мишкой… Ну, давай за первую в твоей жизни бабу!
Наверное, я покраснел, и Галя, усмехнувшись, выпила. Я только сейчас разглядел, что у нее красные, словно обваренные, руки, испещренные глубокими трещинами.
— От горячей воды, — пояснила она. — Мы же с Зинкой прачками работаем. Ты на «Медвежьем» недавно?
— С осени.
— А я уже два с половиной года. Да год в Коми на лесоповале. А до этого в тюрьме одиннадцать месяцев под следствием…
— Большой срок?
— Червонец.
— За что?
В лагере такие вопросы задавать не принято.
Можно нарваться на грубость. Но подвыпившая Галя, прижимаясь ко мне, ответила с коротким смешком:
— За убийство. Хахаля своего пришила. Сначала в любви клялся, а потом со всеми подряд путаться стал. А как напьется, давай колотить меня чем попало.
— А он кем, хахаль твой, работал?
— Да никем, — усмехнулась Галя, по-птичьи склонив голову набок. На ее шее я разглядел длинный узкий шрам. — Вором он был… квартирным. С довоенным еще стажем. И меня лет с пятнадцати приучил. Ко всему… В шестнадцать первый раз в тюрьму загремела. Так, по мелочи, за торговлю краденым. Потом снова, а сейчас вот уже третий срок разматываю. А ты за что сюда угодил?
— Кражи на железке, — небрежно отозвался я. — У нас лихая компания была. Контейнеры потрошили. Барахло там разное: меха, приемники, фотоаппараты… Деньги шальные шли. Из ресторанов не вылезали, девкам часы золотые дарили!
Верила ли Галя моей наивной трепотне? Вряд ли. Наверное, она и не слушала меня, погруженная в своим невеселые мысли. Я замолчал, и Галя погладила меня по щеке.
— Сколько же тебе дали? — спросила она.
— Шесть лет.
— Ничего, ты еще молодой. Вернешься — женишься, детей заведешь.
— Я еще погуляю! Жениться да ишачить охоты что-то нет, — храбрился я, затягиваясь махоркой.
— Лучше по лагерям да пересылкам мотаться? Кому мы после этих лагерей нужны?
Вот так, по-своему, пыталась перевоспитать меня бывалая зечка Галя, заколовшая ножом неверного любовника.
Когда через неделю я снова пришел к Гале, она не вышла из барака, передав через какую-то женщину, что плохо себя чувствует…
Потом Мишка рассказал, что Галя встречается с одним охранником и мне лучше не искать приключений.
— Чего ж ты раньше не предупредил? — разозлился я.
— Откуда я знал? — пожал плечами Тимченко. — Мне Зинка только вчера об этом рассказала. Ну, ничего, найдем кого-нибудь еще!
Кого найдем? Все женщины на «Медвежьем», даже самые старые и страшные, давно уже поделены между зеками, и такому щенку, как я, «ловить» нечего.
На той же неделе произошло еще одно событие. Недалеко от бараков, где жили вольнопоселенцы, повесился горный мастер Геннадий Прокофьевич Лунев.
— Жена довела, — авторитетно заявил Мишка. — Я слышал, Анька его опять из дому выгнала.
— Из-за чего же еще?! — подтвердил дед Шишов.
— От них, от баб, одна гадость.
— А посылки от своей старухи почти двадцать лет получаешь, — подковырнул я деда. — Может, поэтому и жив до сих пор.
— Я ей целое хозяйство оставил. Корову, двух телок, свиней…дом в тридцать восьмом году новый срубил.
— Кубышку в подполе детям припрятал, — в тон ему подсказал я.
Намек про кубышку деду не понравился, и он переменил тему:
— Лунев был хорошим человеком. Добрый, безответный… Всю жизнь страдал. Не выдержала душа издевательств…
Последние два года, когда Лунев числился вольным, мало что изменилось в его жизни. Лунек жил в таком же бараке, только по другую сторону проволоки, привычно вставал по удару рельса и весь долгий день вместе с зеками работал на прииске. Даже кинофильмы мы смотрели одни и те же. Просто охранникам и вольнонаемным их крутили на день-два раньше, чем лагерникам…
Спустя неделю я сходил на его могилу. Лунька, как вольнонаемного, похоронили на втором кладбище. Среди полутора десятков солдатских и офицерских обелисков с красными звездочками одиноко торчал фанерный памятник, покрашенный охрой. Звездочку Луневу решили не ставить. Все же он был преступником, отсидел в общей сложности почти двадцать лет и никак не мог равняться в правах, даже загробных, с солдатами, охранявшими нас. Вскоре мы забыли про Лунева. Каждодневные заботы заслонили смерть тихого неприметного человечка — старожила «Медвежьего».
Смерть Лунька не слишком и меня опечалила. Главное, был жив я сам! Позади осталась долгая якутская зима, кончились холода и вовсю наступала весна. А потом — теплое лето и, возможно, какие-то перемены. Может, объявят амнистию и распустят нас по домам, как это было в пятьдесят третьем…
4
Пора рассказать и о внутрилагерной иерархии «Медвежьего». Как и в каждом лагере, у нас существовала социальная лестница. На ее вершине стояли воры. За ними — козырные фраера, фраера попроще. Ну а основную массу составляли «мужики», которые стояли в самом низу этой лестницы.
