Анатолий Афанасьев - Сошел с ума

— Гигиеничный ты человек. И это еще раз говорит о том, что Полина сделала правильный выбор. Может, зубешки почистишь?

Так, пошучивая, добрались до третьего этажа, где в полутемном коридоре встретили еще одного человека в черном, сидящего на корточках у одной из дверей. Лицо было закрыто полумаской; когда он встал, то оказался ростом под потолок. При этом весь был обмотан то ли пулеметной лентой, то ли альпинистским страховочным тросом. Да и дверь, возле которой он дежурил, была приметная: двустворчатая, выделанная затейливой резьбой, с массивной бронзовой ручкой.

— Ну? — спросил Трубецкой.

— Спит, как сурок, — доложил атлет. — Я проверил.

— Как проверил?

— Да я же заглядывал.

— Не разбудил, Толяныч?

— Да я же осторожно, на цыпочках.

— Ну что, Мишель, пошли?

— Пошли, — сказал я тоном Петрухи из замечательного фильма «Белое солнце пустыни».

— Вставай, Игнатушка! — Трубецкой потряс его за голое плечо. Сырой спал так крепко, словно репетировал смерть. На тумбочке рядом с кроватью какие-то склянки, пузырьки, рюмка, пепельница с окурками. Спальня, обставленная мягкой мебелью вкрадчивых, бледно-серых тонов, вполне в соответствии с запросами хозяина, все-таки оставляла впечатление нежилой, как бы еще не вывезенной из магазина. С мускулистой шеи Сырого свесился на подушку золотой медальон — знак Водолея.

— Игнатушка, — Трубецкой продолжал его трясти. — Божий суд проспишь, голубчик!

Наконец Сырой открыл глаза. В них не было привычной гнили, и вообще не было никакого выражения.

— Ах, это ты, Труба? — молвил с досадой. — Добрался все же? Ну и что дальше?

Трубецкой опустился в кресло, трость установил между ног.

— Дальше? Хороший вопрос. Я тоже над этим думал. Проще всего было пристрелить тебя прямо во сне. Но как-то это неблагородно, как-то примитивно, ты не находишь?

— Оставь свои шуточки для девочек, — Сырой, сморщившись, подтянулся на подушке повыше. — А этого зачем притащил? Без него не могли столковаться?

— Да нам вроде не о чем больше столковываться, Игнатушка. Вроде все уже предельно ясно.

— Что ты имеешь в виду?

— Только то, что сказал. Вставай, голубчик, вставай! Скоро рассветет, а мне еще в одно место надо успеть.

Сырой потянулся к тумбочке.

— Разреши, сигареты возьму?

— Не стоит. Там же у тебя пистолетик, верно? Любишь с пистолетиками баловаться, как урка какой-нибудь. Стыдно, Игнат!

Сырой не послушался. Распахнул створку тумбочки и сунул руку внутрь, но в ту же секунду на его кисть обрушился орехово-свинцовый набалдашник. Трубецкой, кажется, даже не пошевелился. Вторым толчком трости захлопнул тумбочку. Сырой поднес к глазам мгновенно распухшую руку. Заметил с удивлением:

— Больно!

Я решил, пора и мне обронить словечко, а то что я все как посторонний.

— У вас тут, Игнат Семенович, обстановка роскошная, но несколько неуютно. Как в комиссионке.

Сырой отреагировал на мое замечание, словно на писк заговорившего клопа.

— Надо было еще вчера тебя шлепнуть, писатель. Хорошее нельзя откладывать на потом.

— Справедливо подмечено, — поддержал Трубецкой. — Но это бы ничего не изменило. Не стоило Полинкину девочку умыкать. Вот где твоя главная ошибка. Ты же знаешь, как она к этому относится. Женщина балованная, вспыльчивая. Не рассчитал ты, голубчик.

— Дайте закурить, сволочи! — попросил Сырой. Трубецкой достал сигареты, и закурили мы все трое. Сырой изредка встряхивал правой рукой, словно сбрасывал воду с пальцев.

— Пошутили, и хватит, — сказал он. — Сейчас твоя минута, Эдька, покобенься, отведи душу. Но деньги все равно придется вернуть. Сам же понимаешь.

— Может, придется, может, нет. Ты, Игнатушка, об этом уже не узнаешь.

— Брось, это же глупо. Чего этим добьешься?

— Ты мне выбора не оставил. Вцепился, как клещ.

— У Циклопа таких клещей еще с десяток.

— Что ж, — Трубецкой вздохнул. — Придется всех передавить по очереди.

— Не надорвешься?

Трубецкой улыбнулся, и Сырой улыбнулся в ответ. Между ними пробежала искра взаимопонимания, которую я ощутил, как короткое замыкание.

— Вставай, Игнат, — поторопил Трубецкой, — действительно, хватит базланить.

— Куда спешить, — Сырой продолжал улыбаться, и от его улыбки, налившейся знакомой гнилью, у меня мурашки скользнули по коже. — Кончай здесь, если рискнешь. А лучше перестань валять ваньку, скажи, чего хочешь? Какие твои условия? Писателя отдать? Пожалуйста, забирай, не жалко. Такого говна везде полно. Только скажи, будь ласков, чего в нем Полинка нашла? У него что, член с насечкой?

— Пойдем в спортзал, Игнат.

— Ах вот оно что! Ты же чемпион. Перед этим сморчком, что ли, хочешь похвастаться? Но зачем тебе все это, Эдуард? Ночь ведь, остынь.

— Веди себя достойно в свой последний час.

Сырой скинул одеяльце, спрыгнул с кровати. Стройный, загорелый, весь сотканный из сухожилий и мышц. Ничего нигде лишнего. Кто бы мог подумать, что он сохраняет себя в такой форме. Длинный, глубокий, старый шрам на боку. Шелковые алые трусики. Он и мысли не допускал, что Трубецкой осуществит свои угрозы. Я тоже в это не верил. Слишком все происходящее напоминало киношную игру. Вдобавок, несомненно между ними существовал некий тайный сговор, подкрепленный некими обязательствами, которые нельзя нарушить. Сговор крупных хищников, защищающих каждый свою территорию, но не жизнь.

Гуськом пошли по коридору, в отдалении плелся Толяныч, человек-скала, обвешенный пулеметными лентами. Идти пришлось недолго: шесть лестничных пролетов, узкий, освещенный люминесцентными лампами коридор, тупик с обитой дерматином широкой дверью. Спускались в таком порядке: Игнат Семенович в алых трусиках впереди, за ним, на расстоянии вытянутой руки — Трубецкой с тростью, и я — замыкающим. Только раз, обернувшись, Сырой процедил:

— Лучше бы наверху потолковали. Там хоть тепло.

— Все учтено могучим ураганом, — ответил Трубецкой.

Что он подразумевал, я не понял. Видимо, какая-то японская цитата.

Спортзал — словно склад гимнастического оборудования. Все, что дружественный Новый Свет придумал для накачки мышц, было здесь свалено в кучу. Вообще, не мной замечено, у наших богатеев страсть к тотальному разрушению и грабежу сочетается с милой дамской привычкой загромождать пустое пространство всевозможной никому не нужной рухлядью. Лишь бы блестело и лишь бы — фирма. И здесь среди всяческих спортивных снарядов, измерительных приборов, тренажеров, массажеров и прочего в том же духе сразу бросались в глаза две совершенно неуместные здесь вещи: искусственный фикус почти под потолок и электрический пивной бар, украшенный фаянсовой панелью, на которой смелый американский всадник несся куда-то вдаль с безумным видом, сжимая в руке безразмерную пачку сигарет «Честерфильд». Однако в центре всего этого бедлама, освещенного потолочными светильниками, оставалась свободная полянка, пригодная для того, чтобы несколько человек могли посоревноваться в перетягивании каната. В воздухе плавал запах залежалого тряпья.

— И что теперь? — усмехнулся Сырой. — Разобьешь мне голову своей палкой? Но зачем было все-таки сюда переться? Это можно было сделать и наверху.

Трубецкой не ответил. Закрыл дверь, раскидал ногами тренажеры и массажеры, освободив и укрепив высокий черный стул с металлическими подлокотниками.

— Садись сюда, Мишель. Будешь судьей.

— Что же я буду судить?

— Показательное выступление. Последнее в сезоне. Наемный палач против озверевшей жертвы. Ты готов, Сыренький?

— Не смеши! Я не буду с тобой драться!

— Почему?

— У тебя палка. Я знаю, как ты ею работаешь.

— Ты не понял, Сырчик. Палка будет у тебя. Вот, лови! — Трубецкой кинул трость, которую Сырой поймал на лету.

— И еще вот это, — Трубецкой щелкнул кнопкой, и в руке у него вытянулось жало длинного ножа. Нож, брошенный в воздух, Игнат Семенович, изогнувшись, схватил за рукоять. Восседая на своем удобном стуле, я почувствовал, как вспотели ладони. Противников теперь разделяло метра три-четыре, но Сырому ничего не стоило развернуться и пронзить меня ножом насквозь. Оставалось надеяться, что пока ему было не до этого.

— Ну как, шансы равны? — спросил Трубецкой, самодовольно щурясь.

— Ты так в себе уверен, Эдичка?

— А ты в себе разве нет? Ты же два года занимался у Залманова. Потом, правда, вы зачем-то отпилили ему голову. Какой все-таки у тебя беспокойный характер, Сырчик.

— Залманов меня шантажировал.

— Ну что ж, больше тебя никто не будет шантажировать.

Получив в руки палку и нож, Сырой заметно приободрился. Как бы проснулся окончательно. Движения сделались пластичными, в темных глазах заплясал вызов. У меня еще достало хладнокровия, чтобы оценить его звериную красоту.