Анатолий Афанасьев - Между ночью и днем

— Да я бы ему и так отдал. Подумаешь, ценность. Ты-то откуда появился?

— Вызвал.

— Добавим?

— Наливай.

Я подумал: невысоко же меня оценил Сергей Юрьевич, если позвал на подмогу только одного пса. Правда, пес справный: весь из мышц, качок, и глаза ледяные. Такой хоть в мать пальнет, только заплати.

Выпили по второй в хорошем темпе.

— Значит, он у вас в Липецке большой человек?

— В этом не сомневайся!

— Чем промышляет? Наркота? Рэкет?

Миша нехорошо прищурился:

— Много болтаешь, москвичок.

— Извини, ты прав. Ну, вроде сидим, киряем. Еще раз извини.

— В чужом монастыре никогда не блефуй, — наставительно добавил боевик.

— Опять ты прав. Но я же к вашим делам никакого касательства не имею. У меня бизнес простой: подай, принеси, куда прикажут… Еще по маленькой, Мишель?

— Вот и не надо наглеть.

— На ошибках учимся.

Подавая бокал, я неловко облокотился на стол и пролил водку ему на колени. Мишель выругался, наклонился, отряхивая штаны. Присмотренную литровую бутылку «Зверя» я загреб за горлышко и сбоку, со всей силы врезал ему в ухо. От этого удара многое зависело, и я не промахнулся. С омерзительным хрустом бутылка влипла в череп. Мишель сморгнул глазами, как слезами. Его чуток парализовало, но он был в полном сознании. Уже на ногах, сверху, я припечатал вторично. Изо рта у него выпрыгнуло что-то черное, как кусок смолы, и он повалился набок. Живой он был или нет, мне было безразлично. Кроме несоразмерного с происходящим какого-то ослепительного бешенства, я ничего не испытывал. Вытянул из ослабевших Мишиных пальцев пистолет и в два прыжка очутился у двери.

У своего номера притих, осторожно надавил ручку. Заперто изнутри. Я вставил ключ, открыл и вошел. Сергей Юрьевич совершил досадный промах: не заклинил «собачку». Картину я застал мирную. Сергей Юрьевич ломился в ванную и негромко ревел: «Катюша, отвори! Надо потолковать!»

Увидев меня, да еще с пистолетом, он удивился:

— А где же Миша?

— Допивает водяру, — без промедления я ткнул ему стволом в зубы. От неожиданности он не удержался на ногах и опрокинулся на спину, причем ноги остались в коридоре, а голова — на ковре в комнате. На губах вспучились красивые фиолетовые пузыри. Пока он там копошился, я окликнул Катю:

— Кать, открой, это я!

Мгновенно щелкнула задвижка. Я предполагал увидеть ее в обмороке, в полной отключке, в истерике, все это было бы естественно, но здорово ошибся. Ее глаза восторженно сияли.

— Ну что, я говорила, говорила! Вот они и вернулись!

— Кто они-то? — возразил я. — Никого и нету. Сергей Юрьевич сам по себе, для шутки зашел.

— Не надо, я же не дурочка.

Я за руку провел ее мимо Тамарискова, усадил в кресло, подал воды. Потом сходил и запер дверь в номер. Сергей Юрьевич сидел, привалившись к стене, и задумчиво выковыривал изо рта сломанные зубы. Оскорбленно прошамкал:

— Этого я не смогу тебе простить, Сашок!

На всякий случай я пнул его ногой в живот, и Сергей Юрьевич сытно икнул.

— Что он с тобой сделал? — спросил я у Кати.

— Ничего. Я перехитрила. Сказала, что подмоюсь и выйду, а сама заперлась. Мужчины такие доверчивые.

Я никак не мог понять, бредит она или в нормальном рассудке. В растерянности дал ей сигарету.

— Катя, что у тебя болит?

— Ничего не болит, — она рассмеялась, веселая, озерная, возбужденная. — Саша, знаешь что?

— Что?

— Я больше их не боюсь. Ну вот ни капельки. Они такие смешные. Смотри, смотри, как он ползает! Как жук.

Сергей Юрьевич действительно сделал попытку по стеночке подняться на ноги.

— Катюша, отвернись, пожалуйста. Сейчас я его пристрелю.

— Ой, ну не надо! Он же ни в чем не виноват.

— Сашок! — подал трагический голос Сергей Юрьевич, — Она права. Я пальцем ее не тронул. Я же не насильник. По доброму согласию всегда готов. А так… Ты тоже меня пойми. Я честно балдею, когда баба не дает. Характер сволочной. Я возмещу, Сашок. Сколько скажешь, отстегну.

— Кретин, — не сдержался я. — Весь отпуск нам поломал.

Бочком, бочком, не сводя глаз с пистолета, Тамарисков пробрался в комнату и плюхнулся на постель. С окровавленным ртом, с запачканной кровью рубашкой он был похож на обиженного вампира.

— Сашок, мы же интеллигентные люди. Почему поломал отпуск? Отдыхай сколько влезет, а я с утра отчалю. Бабки в номере, прямо сейчас принесу. Отпусти, а? Мишу замочил, что ли?

Увидев Катю невредимой, я успокоился, но чернота в груди не отпускала. Палец онемел от желания спустить курок. Привычка убивать, обретенная совсем недавно, оказалась сладкой, как нектар. Подонок догадывался, как близок он к последнему путешествию.

— Сашок, ты что, не веришь?! — бормотал, закатывая глаза, — Мамой клянусь! Больше никогда меня не увидишь. Десятирик устроит, да? Десять тысяч баксов, Сань! За моральные издержки.

— Собирай вещи, — сказал я Кате. — А ты ступай в ванную, козел!

Сергей Юрьевич упирался, как мог, пришлось тащить его чуть ли не волоком. От тычков стволом под ребра он обмякал, ухал и валился на пол, как мешок с зерном. Он, конечно, был уверен, что минуты его сочтены, и понес вообще какую-то околесицу. Признался, что содержит в Липецке приют для престарелых, что на нем трое грудных младенцев, которые без него подохнут с голоду, а также поклялся, что, если я его прощу, отдаст мне самое дорогое, что у него есть.

— Сашок, не пожалеешь… Четыре этажа, винный склад… Пять гектаров соснового бора… Лоси, кабаны… Поохотимся вместе… Девок навалом, какие хочешь… Одна турчанка, Сань, ты же ее не видел, ты же ничего еще не видел… У вас в столице…

— Заткнись!

Пока я приматывал его ремнями к батарее в ванной, сумму выкупа он довел до миллиона зеленых.

— Наличными, Сань! Прямо в номере. А хочешь — натурой?!

Наконец я заткнул ему пасть вафельным полотенцем и оставил в ванной. Связал вроде надежно, но особого опыта у меня в этом деле не было.

Катя уже собрала сумки, мою и свою, и была готова в дорогу. Взгляд по-прежнему лихорадочно-просветленный.

Я заставил ее выпить сразу три таблетки из тех, которые дал милейший Андрей Давыдович. Проверил деньги, документы, переоделся в джинсы, свитер и куртку. Напоследок заглянул в ванную. Сергей Юрьевич заискивающе произнес:

— Ноги затекли, Сашок. Может, ослабишь маленько узлы?

— Учти, мерзавец! Рыпнешься до утра — и тебе каюк.

— Да ты что, Сань?! Разве я себе враг?

Неприкаянные, мы вышли в ночь.

Через двое суток, после многих мытарств, мы очутились в петербургской гостинице «Центральная». Сняли два одноместных «люкса», расположенных по соседству. Все-таки демократия много хорошего дала людям: в гостиницах, как и повсюду, плати бабки — и ты кум королю. Впрочем, с деньгами так было и при старом режиме, чего темнить. В Петербург попали чудовищным крюком, через Екатеринбург, но об этом знал только я. Буквально через полчаса после побега из «Жемчужины», когда мне удалось зафрахтовать попутку, Катя впала в спячку, в которой отчасти пребывала и поныне. Все двое суток с места на место, с вокзала на вокзал, из буфета в ресторан я перетаскивал ее почти на руках, а когда где-нибудь прислонял, она тут же погружалась в глубокое беспамятное забытье. Меня это не беспокоило: жива — и слава Богу…

— Мы где, Саш? В другом номере?

Я потер влажным полотенцем ее пылающее сухое лицо.

— Нет, это не другой номер. Ты разве не помнишь, что приключилось?

— Почему не помню? Все отлично помню. Меня насиловали, тебя били.

— Вот и не угадала. Мы в Петербурге, в гостинице. Сейчас день, и мы с тобой пойдем на экскурсию.

Катя хитро на меня посмотрела:

— Если это Петербург, у меня тут есть подруга, Галка Кошевая. Давай позвоним?

— Никаких Галок. У нас свадебное путешествие. Зачем нам какие-то твои Галки?

— Значит, соврал. И напрасно. Я же всегда чувствую, когда врешь.

Мне было невдомек, какие метаморфозы с ней происходили, но она была уже совсем не та, какой была в пансионате. Она была уравновешеннее, спокойнее. Вопрос лишь в том, выздоравливала ли или все глубже погружалась в пучину душевного расстройства.

Как только мы вселились, я по коду набрал телефонный номер в Москве, который заставил меня запомнить Гречанинов. Включился автоответчик, и я продиктовал свои новые координаты. Потом позвонил матери, трубку сняла Елена. От нее узнал, что дома все в относительном порядке: сынуля отбыл с челночным рейсом в Польшу, а мать хотя и сильно страдает, но внешне это проявляется лишь в том, что никак не может вспомнить, куда подевалась старая каракулевая шуба, и целыми днями ее ищет. Шубу ей двадцать лет назад, на сорокапятилетие, подарил отец, и это было огромное событие в нашей тогдашней жизни. Шуба стоила около пятисот рублей, месячная зарплата отца — это был щедрый подарок. Долгие годы она висела в шкафу без всякого применения: мама не решалась выходить в ней на улицу, полагая, что будет выглядеть слишком вызывающе; зато жила с бодрым чувством обеспеченной, богатой и любимой женщины. Потом, лет семь назад, случилась трагедия: за какой-то месяц недосмотра шубу сверху донизу побила моль. Мать убивалась по ней, как по покойнику, и когда однажды всерьез допекла отца своим нытьем, он сгоряча тайком вынес шубу на помойку, до глубины души поразив супругу этим кощунственным поступком. И вот, оказывается, боль утраты не утихла до сей поры. Я понимал, почему она заново взялась разыскивать злополучную обнову: отец несколько раз намекал, что как только разбогатеет на ремонтном бизнесе, сразу купит жене новую шубу из соболя, чтобы согреть наконец ее старые кости. Он умер, и в голове у бедняжки все окончательно перемешалось в одну кучу.