Светлана Шиловская - Замок на гиблом месте. Забавы Танатоса
Допив коньяк, я довольно улыбнулся и помахал своему отражению в зеркале. Несмотря на нависшие надо мною дамокловым мечом подозрения, ситуация складывалась весьма забавным образом, и я мог мало того что выкрутиться, так еще и изрядно поразвлечься…
Глава восьмая, в которой дождь наконец-то заканчивается, а неожиданности продолжаются
Вечер этого дня закончился и вовсе уж неожиданно — думаю, даже для Михаилы Яковлевича. Недружно собравшись к ужину, постоянные и вынужденные обитатели Медынского с хмурыми лицами уселись за стол, скучающими глазами воззрившись на привычное уже изобилие закусок и емкостей. Аркадий Матвеевич, видя такую неприятную для него, как для хозяина, картину, попытался было завязать со Скальцовым разговор на погодную тему в традиционном для него ключе — дескать, раньше природа такие фортели в сентябре не выкидывала, а ежели и шел дождик, так несколько часов, не более, но Сергей Диомидович, явно пребывая в подавленном состоянии духа, отвечал неохотно и односложно, на корню пресекая саму возможность увлекательного диалога. Князь, осознав ситуацию, вздохнул и, крякнув, осушил под пристальным взглядом Авдотьи Михайловны чарку водки, вкусно закусив ее солеными рыжиками с моченой клюквой. Тягостное молчание внезапно было прервано отцом Ксенофонтом. Не прикоснувшись к еде, он просидел, склонившись над пустой тарелкой, с десяток минут и, кашлянув, произнес густым басом:
— Покаяться хочу! Не могу более грех в себе носить!
Все разом перестали жевать и заинтересованно посмотрели на батюшку, все кроме Юрлова. Словно и не удивившись, он вытер ротик салфеткою и, отложив ее в сторонку, отхлебнул морсу:
— И то верно! Чего мучаться-то?
— Опять же, не покаешься — царствия небесного вовек не увидишь! — буркнул Скальцов, явно не сомневаясь, что уж ему-то райских кущ не видать ни при каком раскладе, даже если его исповедь заняла бы с неделю.
Отец Ксенофонт вскинул на него неодобрительно-тяжелые глаза и звучно изрек:
— Не потому каяться хочу, что геенны огненной опасаюсь, а затем, что душу голубицы невинной погубил и за сие перед отцом убиенной прощения прошу!
Артемий Иванович, усохший за последние дни до размеров некрупного дога, озадаченно посмотрел на святого отца.
— Уж не хотите ли вы сказать, что… — невпопад, запинаясь, вопросил князь.
— Греховные помыслы свои обуздать не смог, — будто не слыша никого, ровным голосом продолжил отец Ксенофонт, глазами и всем лицом как бы спрятавшись в черную свою бороду, — и рабу божью Анну на путь неправедный сподвиг — за то на себя епитимью пожизненную наложить должен и в скиту уединенном молитвы читать денно и нощно!
— Да в чем грех-то ваш, в толк взять не могу? — поморщился Юрлов, с трудом дождавшись, пока батюшка закончит.
— Совратил я голубку, в том и каюсь — одолел меня бес! — помолчав, пробубнил святой отец.
Авдотья Михайловна при этих словах ахнула, всплеснув руками и неловко задев фужер с вином: темно-красная жидкость пролилась на белоснежную скатерть, словно зловеще напомнив всем о недавней трагедии.
— Да как же это… — растерянно пролепетал Кашин, уже не понимая, что происходит в его доме.
— Дерзка она была и слова божьего слушаться не хотела, — продолжал священник. — Слова поносные и сердцу христианскому противные говорила! Понял я, что диавол ее устами речет, и решился изгнать его из несчастной, не умеющей даже осознать, куда путь гибельный увлечь ее может…
Скальцов на последних словах, не удержавшись, презрительно фыркнул, обратив на себя внимание всех присутствующих:
— Глубоко же, святой отец, диявола вам искать пришлось!
— Сергей Диомидович! — с силой выкрикнул Юрлов, ударив кулаком по столу. — Я прошу вас замолчать!
— …Но начало бесовское у девицы сей столь сильно оказалось, что меня во искушение она вводить стала, и в том вина моя превеликая, что устоять не смог, — закончил, наконец, батюшка, потупясь.
— Вот и картиночка складывается! — подмигнул Кубацкому Михайло Яковлевич.
— Какая картиночка? — с несказанным возмущением спросил Шмиль, до сих пор молча пытавшийся понять, о чем ведется речь. Бедный отец — каково было ему узнать о столь вопиющем поведении покойной дочурки! — Аркадий Матвеевич, Михайло Яковлевич, неужто это они о моей Аннушке? Да как у вас язык-то поворачивается — говорить такое о моем ангелочке?!
— Увы, Артемий Иванович, — как можно более мягко, произнес Юрлов. — Вынужден подтвердить, что, по-видимому, святой отец искренен в своем покаянии…
— Неправда! — впервые за все время нашего знакомства повысил голос Шмиль, взяв фальцетом неожиданно высокую, пронзительную ноту, так что даже Кубацкий вздрогнул. — Я призову вас к ответу за клевету! Да что там — я к мировому судье!.. Я… — И, не удержавшись, зарыдал, вздрагивая худыми плечами.
— Да хватит комедию-то ломать! — ухмыльнулся Скальцов. — Чего уж там, теперь-то! Не хочу говорить о покойнице плохо, но что поведения она была самого, деликатно выражаясь, предосудительного — могу засвидетельствовать самолично. Причем, думаю, не я один!
— Что вы хотите этим сказать? — побагровел почему-то Аркадий Матвеевич.
— Что хотел, то и говорю, ваше сиятельство, — презрительно бросил Скальцов. — Раз уж батюшка не выдержал, то и мне, грешному, скрывать нечего, а в моем положении, коли под подозрением нахожусь, молчать не стану… Да, я пользовался… м-м… благосклонностью этой девицы, так же, как и святой отец, и Вадим Викентьевич… И вы, ваше сиятельство, тоже, насколько я знаю, наведывались в сторожку пару раз, она сама мне сказывала!
Не выдержав, я расхохотался. Нет, что ни говори, а жизнь иногда подбрасывает нам такие сюжетцы, что самая печальная трагедия может за секунду обратиться в фарс! Я вполне предполагал, что троица гостей Медынского была неравнодушна к дьявольским чарам Анны Шмиль, но чтобы сам Аркадий Матвеевич!
Авдотья Михайловна, вспыхнув, вскочила, зацепив подолом стул, с грохотом опрокинула его и опрометью выскочила из залы. Даша, кинув на отца убийственный взгляд, бросилась за нею. Юрлов, невозмутимо глядя на потерявшего дар речи князя, вязал из салфетки узелки, словно бы все произошедшее его никоим образом не касалось. Да, не хотел бы я когда-нибудь стать объектом его профессиональных занятий — у этого охотника в арсенале, действительно, чересчур много ухищрений и манков для поимки самого матерого зверя! Не обмолвясь почти ни словом, он тем не менее вынудил к признанию таких тертых калачей, как Кубацкий и Скальцов, не говоря уж об отце Ксенофонте!
— Да как же ты… Как же ты такое… — сбивчиво, краснея от обиды и растерянности сразу лицом, шеей и даже руками, вполголоса вымолвил Аркадий Матвеевич. — Ты же гость мой! Да я тебя…
— Ой, — раздраженно отшвырнул вилку Скальцов. — Что — «вы меня»? Или напомнить, кто несколько лет назад от беды вас отвел? Чай, дело-то подсудное было, подлог-с! Не шутка! Коли не я, неизвестно еще, чем все закончилось бы! И нечего теперь грозиться — не пуглив! А что про похожденьица ваши поведал — так, пардон-с, раньше надо было думать-с, ваше сиятельство! Я один под подозрением пребывать не желаю, лучше уж в вашем обществе, так-то оно попристойнее будет!
— Сергей Диомидович, — перебил не на шутку разошедшегося Скальцова Михайло Яковлевич, — так ведь у князя-то алиби имеется, он с обеда ни на минуту не уходил в отличие от тебя… Может, зря ты его перед семьею ославил?
— Не зря! — отрезал Скальцов. — Пусть все знают, что за штучка была эта Шмиль! И потом, Аркадий Матвеевич ради избежания огласки, особенно, ежели эта одалиска его шантажировать бы решилась, мог и нанять кого-нибудь, хоть того же Силантия! Этот за деньги отца родного прирежет — сами говорили, нужда у него!
Отдав должное проницательности Скальцова, я смекнул, что он, возможно, не так уж и неправ. Каким бы извращенным и гаденьким ни был этот человечек, голова у него соображала не в пример быстрее моей. Покосившись на Юрлова, я увидел, что версия, изложенная Сергеем Диомидовичем, захватила и его. Сидящий рядышком Шмиль, услыша такие слова, только потряс седою всклокоченной головой, точно пораженный ударом молнии, и, чуть шевеля впалыми губами, шептал что-то вроде «Не верю! Врете вы все!»
Юрлов встал и, подойдя к окну, казалось, всматривался в застекольную темноту, с видом полной отрешенности от полыхающих вокруг страстей заложив руки за спину.
— А ведь дождь-то, господа, кончился! — торжествующе, всем туловищем обернулся он к нам. — Дай бог, через денек гонца на станцию пошлем — телеграмму отправить! — И удовлетворенно крякнув, погрузился назад в кресло. — А я ведь, господа, насчет дневника-то… того… слукавил!
— Что значит — слукавили? — недоверчиво спросил Кубацкий. Конечно, его можно было понять, он первым купился на якобы разоблачительную суть тетрадочки в сафьяновом переплете.
