Владимир Рекшан - Смерть в Париже
И ничего не поделаешь, не попишешь. Никакие антииммиграционные законы не помогут, поскольку рынку нужны рынки, то есть открытые границы. Мы — ваши рынки, рты для курьих ног и лимонадов, вы за наши рты — открытые границы нам. Закрыть их не можете, закроете — лопнете от курей и лимонадов, зарастут быльем ваши стриженые газоны…
А и то — историческая справедливость. Узнаете на себе монгольское вторжение…
Так я сплю и просыпаюсь. А наверху спят Марина и Николай Иванович. Интересно, они вместе спят или только бодрствуют вместе? А почему это должно меня интересовать? Почему-почему… Потому!
Натягиваю одеяло на голову, и тут приходит Учитель-Вольтер. Вылитый Суворов, переходящий через Альпы, с известной картины. Он пытается говорить со мной, но сегодня я не готов к философским беседам. В этом новом сне мне милее Суворов, который скоро спустится с Альп и с уцелевшей армией потопает домой. Отчего-то Суворов не замечает меня — он занят солдатами. Я ведь тоже солдат, Учитель-Суворов!
Нет ответа.
— Таджик-Вольтер-Суворов! Возьми меня!
Нет ответа.
Утром Гусаков убежал из дома, разрешив кузине под моей охраной поболтаться по городу.
— Ты им и на фиг не нужна. Дома сидеть опасней, — сказал Марине. — А тебя они знать в лицо еще не должны, и ты тоже пока свободен, — так мне заявил.
Постепенно я становился не партнером, а телохранителем. Да и какой я партнер? Пиф-паф в кого-нибудь, укокошить, задушить, утопить, повесить, расчленить и закопать — таков мой имидж в глазах Гусакова и Габриловича.
Я долго сидел внизу и курил, ожидая пока Марина соберется. Когда мы вышли из дома, часы показывали начало двенадцатого. Тормознув такси, мы поехали в город. Трасса, на которую мы вывернули, похоже, соединяла Париж с аэропортом имени Шарля де Голля. Мне не хотелось при таксисте говорить по-русски, и я не спросил. Марина сидела почти отвернувшись от меня и глядела в окно. Я увидел ее новое лицо. До сих пор я знал ее обиженной или язвительно-насмешливой. Теперь имелась возможность говорить о затаенной грусти и несбывшихся мечтах. Имелась возможность и не говорить. Я и не говорил, молчал. Мы вместе молчали минут двадцать, пока не начался старый город. И в старом городе мы не сказали ни слова, если не считать пары реплик, брошенных Мариной таксисту на французском. Моя задача была по-своему проста — мне вменялось в обязанность охранять ее тело и не вникать в подробности настроения. Но я не мог. И не хотел. И еще я ловил себя на том, что злюсь — на что? и на кого?
«Ну ты, покойник почти, сиди и не рыпайся!» — так одно «я» обратилось к другому и уговорило.
Машина проезжала улицы, которые я уже успел узнать. Мы как-то ловко вывернули на Аустерлицкий мост, свернули за мостом направо, проехали еще чуток и остановились на набережной.
Таксист что-то объяснил Марине.
— Дакор! — согласилась она, протянула деньги, и мы вышли.
Из стружек торчали лишь часть черепа и клок шерсти…
В детстве я часто ходил в музей Суворова, который и сейчас находится в конце Кирочной улицы напротив Таврического сада. Все я про его переход через Альпы знаю…
Из стружек торчали лишь часть черепа и клок шерсти. Мама-орангутанг поступила по-цыгански мудро — предоставила возможность детенышам делать все, что их душе будет угодно. Их душе было угодно возиться и волтузить друг друга, глазеть сквозь решетку и стекло на родственников в брюках и юбках.
Так захотелось кузине, и я оказался в зоологическом саду, расположенном напротив Сены. Сперва я дичился, ругая ее и себя, но скоро отдался беззаботному времяпрепровождению — когда еще выпадет возможность? Завтра может все вообще кончиться!
В детстве отец часто водил меня в зоопарк, где я более всего любил смотреть на слонов, а перед сном всякий раз просил рассказать историю про слонов. Отец рассказывал, начинал засыпать посреди рассказа, но я будил его, напоминал:
— И что дальше? Слон по имени Воображала зашел в реку по имени Ганг…
Когда у меня появился сын, я ходил с ним туда же. И рассказывал сыну все ту же историю про Воображалу и Ганг. Мой сын в будущем передаст историю дальше… Слоны ведь тоже, как и Суворов, переходили Альпы. Случилось это давно, кажется во время первой Пунической войны, когда лютый генерал Ганнибал попер на слонах на республиканский Рим…
Мама-орангутанг устала отбиваться от детенышей, скакавших периодически на ней, как на диване, вылезла из укрытия, сползла с полатей вниз, туда, где, собственно, и находилась главная куча стружек, подхватила охапку, вернулась на место и зарылась обратно.
Детеныши стали выдавать друг другу щелбаны, а Марина вдруг резко повернулась и пошла к выходу. Мне не хотелось уходить, но пришлось.
Марина сидела на скамейке возле небольшого павильона, выстроенного для приматов, и, к своему изумлению, я обнаружил, что она плачет.
Сев рядом, я коснулся ее локтя и постарался успокоить:
— Ну, что случилось? Не надо.
Марина отдернула локоть, но ответила без злости:
— Все в порядке. Сейчас пойдем.
В порядке так в порядке.
День состоялся холодный и солнечный. Я ежился в своем малайском плаще и курил. Сигареты кончались. Пора купить пару пачек.
— Пойдем. — Марина поднялась и пошла не оборачиваясь.
Стараясь не отставать, я все-таки глазел по сторонам. В вольерах бродили шерстистые козлы и верблюды. Остальных зверей перевели в крытые павильоны — зима все-таки.
За садом зоологическим начинался сад ботанический, но Марина не пошла туда. Настроение у нее испортилось отчего-то и желание рассматривать вечнозеленые помидоры пропало. Испортилось так испортилось. Мы оказались возле крутого холма с обильной растительностью на вершине и свернули по дорожке направо. Публики в обоих садах бродило немного, но все-таки встречалась — все те же японцы с картами и местная молодежь на роликах.
Не разговаривая, мы шли и шли. За спиной осталось высоченное здание Арабского института. Начинался Латинский квартал. Латинский так Латинский.
Марина остановилась посреди тротуара и, осмотрев меня с головы до ног, произнесла неприязненно:
— Что это за балахон на тебе?
— То есть? — не понял я. — А! Сделан в районе теплых морей. Шведский стиль.
— В нем ты слишком заметен. Ты же охраняешь меня! Не должен в глаза бросаться. Купим тебе что-нибудь получше.
— Понятно. Спецодежда. За счет фирмы.
Марина стала петлять по улицам. Она знала, куда шла. А мне все равно. Но я все же посматривал по сторонам. Нас никто не пас.
Остановившись возле одной из витрин, Марина заявила:
— Вот. «Бартон». Очень прилично и не самые дорогие вещи. Можно и в грязи поваляться — не жалко будет.
Одна из витрин небольшого магазина оказалась заклеенной бумагой, на белой плоскости которой я прочитал:
— Лик-ви-дасьон. Что это?
— Нам опять повезло. — Наконец кузина улыбнулась. — Я и не знала. Это значит, что магазин закрывается. Сэйл за полцены. Приличная одежда для стрельбы. Пойдем.
Мы пошли и купили пальто. Никогда мне женщины не покупали пальто. Не покупали так не покупали. Вот оно на мне — темное и длинное. Легкое и удобное для стрельбы, для того чтобы бегать, прыгать и махать ногами; чтобы лежать в луже и отстреливаться из пулемета, как последний защитник Брестской крепости.
Я так в пальто и вышел, а любимый малайский плащ засунул в мусорный бачок. В самом магазине у меня из джинсовой куртки чуть «Макаров» не вывалился. Но не вывалился, однако.
Шерсть и кашемир. А снизу грубая куртка. Я ее сниму дома. Надо бы джемпер подобрать…
У Марины и у меня настроение исправилось. Много человеку не надо.
Мы сидели в кафе и смотрели через стекла на бульвар — по нему шли бесконечные вереницы и шеренги, в основном, веселых, довольных собой людей. Теплый декабрьский денек, время ланча… Мы сидели на террасе над кофейными чашечками. Вокруг нас все места были заняты. Разноязыкий гомон…
Я снял пальто: солнце через стекла грело по-настоящему.
Марина курила тонкие длинные сигареты с белым фильтром, а мой «Кэмел» кончился. Идти в бар или объясняться с официантом не хотелось. Ладно, перебьюсь, проживу дольше…
— Ты не думай — я не истеричка, — произнесла Марина, и я не сразу понял, о чем речь.
— Бывает, — ответил. — Я сам люблю поплакать.
— Ты?!
— Вру, конечно.
Марина замолчала и потянулась к пачке, достала еще одну сигарету, щелкнула зажигалкой.
— Много куришь.
— Все курят много.
— Мои кончились — я и не курю.
— У меня сын остался с мамой.
— Что?
— Сын остался в России. Живет с мамой в Обнинске.
Я не знал, как мне реагировать. С одной стороны, это меня не касалось, с другой — она мне нравилась, с третьей… У меня у самого сын черт знает где.
