Владимир Рекшан - Смерть в Париже

— Все образуется. Главное, чтобы вы сами друг друга не укокошили, — сказал я.

— Образуется… — Гусаков закрыл глаза и через несколько бесконечных мгновений произнес: — Мы раньше вместе работали. Золотые времена! Он, Габрилович, только с виду мудак такой и гангстер. Он же археолог по сути…

— Я знаю.

— Да, археолог. Аккуратист! Все у него имеет свое место, время и, как он говорит, культурный слой.

— По нему этого не скажешь.

Гусаков открыл глаза и стал меня враждебно разглядывать:

— Отчего же?

— Мало ли кто кем был раньше.

— Я вот родился в Воркуте! Родители в юности успели побывать врагами народа. Я там школу закончил, после шел в Москву. Почти как Ломоносов!

— Пешком?

— Что тут смешного! Почти пешком… Семантика, семиотика. Что это на меня нашло? Ломоносов… Ладно. Пообщались.

Может быть, я и нанялся его охранять в обмен на документы, но лирические исповеди героя мне ни к чему.

— Послушайте, — сказал, — давайте спать. Утро вечера мудренее. Народная мудрость.

— Уже утро.

— Тем более.

Мсье как-то неопределенно взмахнул рукой.

— Вы правы. Я только закрою дверь и проверю окна…

Целый день валяюсь на диване и слежу, прислушиваюсь, как внутри меня спорят между собой два моих разных «я», два разных человека. Один — тот, что деятелен; тот, что настороже, которого била и учила жизнь, который командовал ротой, карабкался по горам и хоронил друзей, нес справедливость, как ее понимал, в Питере, падая иногда, блин, в припадках; он требовал: «Вставай немедленно. Контрастный душ! Выпей кофе и проверь оружие! Играй в их игру и играй в свою…» Второй же отнекивался, уговаривал первого: «Мышцы твои болят от ужимок и прыжков последних дней-ночей. Дай им покоя, лежи и не рыпайся. Станешь рыпаться — первым пулю в лоб и получишь. Оставайся в картинке своего дзэна…»

Я и лежал. Только натянул рубаху и вельветовые брюки. Носки, выстиранные перед сном, висели на батарее. Только застелил постель и завалился в одежде на одеяло. «Вот и носки мокрые. Не ходить же босиком! И куда идти?» — обрадовалось второе «я» убедительному аргументу.

В гостиной появляется Марина. На ней вчерашний синий халат и — никаких ключиц и ложбинок. Веселость ее иссякла, и на лице знакомое выражение. Я ее не обижал.

— Где Николай?

— Он уехал давно. — Марина двигает стулья, поливает фикус из пластмассовой кружки, морщится. — Вы вообще-то должны меня охранять, — говорит, а я отвечаю:

— Так я и охраняю.

— Лежа?

— А разве кто-нибудь напал?

— Тогда поздно будет.

— Можно я сам разберусь?

Кто ее так обидел? Не я. Кто меня нанимал ее охранять? Никто не нанимал, и я не нанимался. Тут проблема не организации рабочих мест, а жизни и смерти. Если я лежу, то за это лежание жизнью отвечаю. Впрочем, пора и подниматься.

— У меня подметка на ботинке оторвалась, — говорю. — Где тут можно ботинки купить?

Марина фыркает насмешливо и отвечает не сразу.

— Посмотрю в подвале — там всего навалом, — говорит через минуту. — А какой размер?

— Размер… Сорок четвертый.

— Большой. — Она усмехается. — Я погляжу.

— Как мы будем друг к другу обращаться? — спрашиваю, а она поднимает глаза, подходит к дивану, останавливается, смотрит сверху вниз.

Глаза у нее серые, как у кошки. А лицо розоватое. А волосы темные и густые, закрывают лоб и уши. Нет, уши видны немного — мочки ушей.

— Мы будем обращаться друг к другу на «ты», — отвечает, а я:

— Александр, — говорю и протягиваю руку.

Она пожимает мою ладонь. Ладонь у нее маленькая и холодная.

— Марина.

— Я знаю.

— И я знаю.

— Теперь мы знаем все, что нужно.

Ее обиды словно и не было. Она предлагает мне кофе и овсяную кашу.

— Каша? — удивляюсь я.

— Европейский завтрак. Вечер скоро.

На первом этаже за лестницей небольшая кухонька — в ней я эту кашу и ем. После возвращаюсь в гостиную и опять заваливаюсь. Марина притаскивает большую коробку, и мы вместе начинаем в ней рыться.

— Откуда столько обуви? — удивляюсь. — А где ее хозяева?

— Никто не знает, — пожимает Марина плечами и снова строжится. — Вам, убийцам, виднее.

— Я не убийца, — отвечаю и даже пытаюсь сердиться. — Я только защищаюсь. А вот с тобой и твоим милым другом еще стоит разобраться.

— Он мне не милый друг.

— Что значит — не милый друг?

— Он кузен.

— А что такое кузен?

— Ты дурак или только притворяешься?

— Я дурак, и я притворяюсь… Тут моего размера нет, — говорю, закрываю коробку. — У вас здесь что, комната Синей бороды, что ли?

Марина не отвечает и уносит коробку. Слышу, как что-то хлопает в коридоре возле лестницы. Значит, там подпол, подвал, комната Синей бороды, не знаю, как по-французски называется…

Лестница скрипит — это Марина поднимается на второй этаж. Более не раздается ни звука. Продолжаю лежать; мыслей нет никаких. Сегодня дзэн удался. Протягиваю руку и вынимаю из сумки потрепанную книжку. Чем там дело кончилось? Да ничем, скорее всего. Полтысячелетия почти одно и то же.

Читаю:

«Однако же надоело степнякам гибнуть в лобовом ударе, так не любимом ими и прежде, во времена безусловного величия, и тем более теперь, когда мало осталось чего от бывшего превосходства, хотя злой гордости и алчности не было. И знаменитая точность смертельных их стрел не приносила ожидаемого, хотя и не спасали княжьих пешцев небольшие круглые щиты, как хотелось бы, стрелы проскальзывали между ними, пробивали самодельные колонтари и кольчужки, губя православных. Но опять же — за мужиками не заржавеет — отменно доставалось и степнякам: вскрикнув, падали кони, давя всадников, или бездыханные те сползали, путаясь в стременах, — испуганные кони волочили тела по грязи. Орда в воду больше не лезла. Но и не отступала от берега. Гибельно вертелась на той стороне, и князь не понимал — зачем это? Еще несколько раз пальнули из „тюфяков“, и разорвалась-таки одна из пушек, вызвав радостные крики на другом берегу и новые порции злорадных стрел. Князь встревожился, увидев, как оттаскивают от пушек изувеченных зарядных, послал за Сашкой.

Сашка прискакал, спрыгнул с коня, подбежал к шатру. Лицо его в ссадинах, чумазое, пожженный кафтанчик на плечах, но веселый, разгоряченный боем, главное — живой Сашка.

— Бьем поганых, князь! — На лбу у Сашки виднелись грязноватые капельки пота. — В воду не лезут теперь.

— Сашка! — У князя отлегло от сердца, когда он увидел своего любимчика хотя и ободранным, но живым. — Этого я не боюсь. Не может быть, чтоб чего-нибудь не придумали. Вдоль реки послал разъезд сторожей. Да там и не переберешься нигде. У малого брода пока тоже степняк пройти не пробовал: покрутились, докладывали, — и ушли. Сгоняй-ка, Сашка, к малому броду, погляди. Там их держать просто, но ведь они за будь здоров не уйдут, а у большого брода вряд ли сейчас полезут. Не верю, чтоб мы просто так отделались.

Сашка ускакал…»

«Закатилось красно солнышко за Сену-реку», — бесконечным рефреном вертелась в голове привязавшаяся фраза.

Мы шли по улице, то есть Марина вела меня. Она сменила свой вчерашний нарочитый наряд с соболиными хвостами на плечах на скромную такую дубленку баксов за восемьсот, которая не закрывала колен, и правильно делала, поскольку колени у кузины мсье Николая Ивановича оставались последним и решительным аргументом. Порванных «Сан-Пеллегрино» как не бывало…

Странным коленофилом становлюсь. Ведь была же еще и Лариса, и тоже коленки я в ней увидел с первого взгляда…

«Закатилось красно солнышко за Сену-реку!»

Понедельник закончился, и по неприглядным улочкам пригорода сновали люди. В барах сидели мужики в кепках и клетчатых шарфах. Они пили вино и дымили. Уже зажглись фонари.

Марина шла стремительно — так ходят, когда знают, куда надо.

Мы свернули за угол и оказались возле витрины обувного магазина. На стене было начертано «Andrè», на улице же возле стеклянных дверей стояла предлагаемая обувка.

— У пё ж'аштэ де каучук иси?

Марина обернулась и спросила:

— Говоришь по-французски? Зачем тебе калоши?

— Совсем не говорю.

— Зайдем. Не Бог весть что, но и этого ты пока не заработал.

— Я сам плачу!

— Фирма платит. — Марина сказала, будто отрезала.

И я подчинился. Мне нравилось. Никогда мне женщины не покупали ботинок. Вру! Однажды жена покупала. Но в основном себе — девятьсот девяносто девять всяческих пар. Они потом стояли и лежали по полкам, стульям, на обеденном столе и в детской коляске. Из-за этой обуви мы и разошлись в итоге. Пускай теперь китаец мается…

— Они этих денег стоят!

Мы шли обратно, и кузина Гусакова держала меня за локоть, смотрела на мои ноги, обутые теперь в мягкие кожаные мокасины, и гордилась произведенным действием. Я же шел и представлял, насколько в них будет удобно прыгать, лазать, приземляться, бить по яйцам, по голени, по любимым мной коленным чашечкам, если достану, то и по горлу, челюстям, вискам. Представлял гипотетического врага и не мог представить. Представлялись все известные лица из программы «Куклы». Но стар я уже для ужимок и прыжков. Курок спускать — еще куда ни шло. И на закуску, если попросит будущее, афганский нож — последний вопрос и ответ одновременно…