Владимир Печенкин - Неотвратимость
— Как съездил?
— Хорошо.
— В машине тепло. Может, хочешь раздеться?
Гурам снял плащ с меховой подкладкой, черный импортный пиджак, жилетку. Бросил жилетку на колени Левану и опять надел пиджак.
— В кармане там бумажка, на ней все расчеты. Проверяй, пожалуйста.
Леван развернул тетрадный листок. Ведя машину малым ходом, бегло просмотрел колонки цифр.
— Хорошо, Гурам. Свою долю получишь утром. Говори, как ездил.
Гурам плохо знал грузинский. Леван не понимал абхазский, и говорили они по-русски. Леван выспрашивал подробности. Все ли тихо на уральских приисках. Зубному технику надо ли еще «груз». Полностью ли рассчитались за прошлое часовщики.
Закончив доклад, Гурам поерзал на сиденье, закурил.
— Слуш, Леван, ты хочешь, чтобы я скоро летел в Магадан…
— Надо будет — полетишь.
— Не хочу рисковать один! Пусть со мной женщина будет, женщине легче провезти «груз» самолетом.
— За риск я деньги плачу, друг. В прошлый раз с тобой Зинка летала, деньги заработала, больше не хочет. Русского мужа нашла, уехала, что мог сделать? Она женщина, русская, хитрая.
— Зинки нет — другую надо.
— Где возьму? Пока надежной нет.
— Леван, я привез. Русская, воровка, молодая.
Леван нажал тормоз, резко обернулся к Гураму.
— Ты ей сказал? Ты, ишак, сказал?!
— Нет. Зачем ругаешь? Припугнул девчонку — в руках у меня.
— Где сейчас?
— Напоил, спит в гостинице. Буду ее учить, смотреть, потом про дела скажу. Один рисковать не хочу, Леван.
Гурам поведал, что знал о Вальке и как подобрал ее, бродячую.
— Паспорт есть, смотри, пожалуйста. Прописки нету. Сидела за кражу.
Леван курил, думал. Долго думал.
— Красивая, говоришь? Утром покажешь мне. В одиннадцать у театра.
Он подвел ее к скамейке, оглядел критически, выпятил недовольно полные губы.
— Сиди здесь, никуда не ходи.
Бульвар не тюрьма, сидеть можно. Да и куда она без паспорта?
Черная «Волга» ждала Гурама по ту сторону театра. Распахнулась дверца.
— Привел?
— Да. Поехали. Давай налево. Смотри теперь, вон она.
Валька сидела, поджав ноги в старых, облупленных сапогах, куталась в облезлую шубенку, таращилась на каменных драконов в бассейне у театра. Холодно ей, с моря дует резкий ветер. Похмельное лицо синюшнобледное, пегие волосы торчат шваброй из-под линялого берета.
— Это чучело ты предлагаешь для дела?
— Как хочешь, Леван. Отпущу, пусть идет. Но мне для Магадана женщина нужна!
— Вот это — женщина?! Это живая уголовная статья. От нее на расстоянии тюрьмой пахнет. Ты шел с ней рядом? Ты ишак, Гурам, тебя перестанет уважать милиция.
Валька зевнула, поежилась, встала и пошла взглянуть на драконов поближе. Ветер взметнул подол юбчонки, едва не сбросил берет — успела подхватить на лету.
— Слуш, Леван, девка будет хороша, если отмыть и…
— Помолчи.
18
ЧАЧАНИДЗЕ. Леван Ионович умел ценить красоту. Искусно сделанные браслеты, перстни, серьги, броши, кубки с чернью и инкрустацией — серебряную и золотую, до совершенства отделанную красоту он видел с тех пор, как научился видеть, различать вещи. Золотая, серебряная красота ювелирных изделий — и безобразная бедность. Таким был дом-мастерская-лав-ка талантливого ювелира и бесталанного простака Иона Чачанидзе. Ион умел сделать кубок, достойный княжеского застолья, но не умел выгодно продать, ибо красота была для него дороже денег. Другие наживали барыши на его кубках и браслетах, покупая их у Иона за бесценок. Ювелир вечно платил долги и делал новые долги. Не роптал на судьбу, но благодарил бога за то, что вот этот браслет получился лучше прежних. Тоскуя, расставался с тем, что сотворил, продавал, чтобы уплатить хоть часть долгов и купить еще золота и сделать еще лучший браслет или кольцо. Нельзя сказать, чтобы Ион не мечтал о богатстве. Он молился дома, он шел в церковь и покупал свечу, он заставлял молиться детей — пусть господь пошлет много денег. Ион купит много металла, и тогда без спешки, без оглядки на кредиторов создаст такую вещь невиданной формы, небывалого узора! Вещи, которые бы долго, вечно радовали глаз многих людей!
В тридцатых годах пришлось закрыть мастерскую, проситься в артель. Но работать становилось все трудней, и уже плохо помогали очки. Просиживал дома вечера над простым турьим рогом, над бронзовым украшением, пока не начинали слезиться и болеть глаза. И все-таки небогато жила семья. Случалось, что маленький Леван давился сухой мамалыгой, а рядом с его глиняной чашкой сверкал полированными гранями, манил затейливой резьбой стройный кубок, теперь уже из латуни — не из золота. И с детства Леван научился ценить красоту. И презирал безобразную бедность. Ведь другие, хитрые и ловкие, жили лучше талантливого ювелира Иона.
Леван унаследовал способность отца и учился мастерству охотно. Но в деле отцовском видел лишь ремесло— не искусство. Старик, надев сильные очки, радовался изяществу броши, сделанной сыном. Сын вертел брошь в тонких нервных пальцах и прикидывал — сколько стоит? Иное искусство родилось в нем — выгодно продать, получить деньги, чтобы пройтись по улице в новой красивой рубашке, в сверкающих лаком сапогах…
Умер старый, слепой ювелир. Умерла мать, вышла замуж за азербайджанца сестра и уехала на Каспий. Леван работал на государственном предприятии, без вдохновения, без радости продолжал семейное ремесло. Женился на красивой девушке, построил дом. Жена не подарила ему ребенка. Бледная красота ее удлиненного лица, нежный блеск глаз оказались отражением болезни, которая спустя восемь лет после замужества надолго уложила ее в постель. Да и после лечения постоянно напоминала о себе. Леван заботился о больной. Но сам в уныние не впал — есть ведь и другие женщины. Только нужны деньги, и будет все.
Деньги чуть не погубили Левана. История давняя, забытая. Вспоминать — зачем? Пришлось уйти с той работы… Ах, неприятная история, грязная. Потому грязная, что тайные дела открылись многим…
Леван Чачанидзе оставил отцовское ремесло, ушел работать в торговлю. Крепко запомнив ошибки прошлые, умело избегал ошибок новых. И понемногу забылись грехи, и стал Леван Ионович уважаемым заведующим магазином с безупречной репутацией.
Да, он умел ценить красоту, потомственный ювелир. Умел разглядеть, какой узор таится в необработанном камне, будущую ажурность в бронзовой пластинке, плавный изгиб перстня в обломке золотой царской монеты. И, глядя на бредущую по аллее Вальку, сумел Леван Ионович угадать под мешковатой шубенкой статность девичьей фигуры, под неновым трико — стройность ног.
— Леван, я не полечу в Магадан один, — ныл рядом Гурам.
— Перестань. Знаю, нужна женщина, ей удобнее с «грузом». Но ее внешность должна внушать доверие. Эта — не внушает.
— Я буду дрессировать ее, как обезьяну!
— Ты? Ты сам недавно был обезьяной, обыкновенным пижоном в дурацком галстуке и с христовой бородкой. Я из тебя сделал элегантного джентльмена… Здесь нужна рука мастера, мой глупый друг, — продолжая следить за Валькой, Чачанидзе размышлял вслух: — Отмыть девку, отмочить идиотскую косметику, отрастить волосы. И главное, выбить дурь. Сделать приличные манеры приличной девушки… Гурам, позови эту бродяжку.
— Что хочешь? — неприязненно покосился Гурам, — Девчонку привез я…
— Тихо! Друг, ты забыл, кто тебя выручил при растрате? Кто дает деньги?
— За деньги я рискую свободой!
— Я рискую больше… — Чачанидзе вдруг изменил тон: — Совсем забыл о деньгах. Спасибо, друг, что напомнил. — Он бросил на сиденье газетный сверток.—
Возьми за последнюю командировку. Советую экономить, потому что эта командировка может оказаться и в самом деле последней для тебя.
— Почему?
— Ты перестал слушаться меня. Друг, ты глуп, как ишак.
— Леван…
— Иди и позови девчонку.
Гурам чертыхнулся по-абхазски, сунул деньги в карман и вылез из машины.
— Эй, погоди! Скажешь ей, что поедет со мной. Что я берусь ее хорошо устроить. Ну, быстро!
19.
ВАЛЬКА. Получилось — хуже тюрьмы. Этот старый фраер, Леонтий Иванович, привез ее в какое-то окраинное захолустье, ключом открыл железные высокие ворота и через сад провел к довольно неприглядному и дряхлому одноэтажному дому. Встретила их на крыльце старуха во всем черном, пропустила безмолвно. Короткий коридор и — комната. Мама родная! Все в коврах, люстра хрустальная. Обстановочка — закачаешься! Всего навидалась Валька, а такую роскошь довелось впервые. Живут же люди!
— Будешь тут жить, — сказал ей новый хозяин.
Что он именно ее Хозяин, Валька поняла еще там, на бульваре. Когда, забывшись, сморкнулась по-колонийски, в два пальца, — так поглядел, что пальцы словно пристыли к носу. Хотела в машине закурить — отобрал сигареты, спички, смял и выбросил из машины.
