Андрей Константинов - Юность Барона. Потери
– Если честно, нет, не могу.
– А вот я – могу. Но не стану. Дабы ты, Олег Сергеевич, окончательно не утвердился в своем странном мнении, что я, ни много ни мало, ополчился на сего литературного деятеля.
– Вы меня не так поняли, Владимир Николаевич. Я всего лишь хотел сказать…
– Я понял тебя ТАК, Олег Сергеевич. Ты, наверное, сейчас думаешь: с чего это нынче старый дурак пустился в пространные размышлизмы? Отвечу как на духу. Вчера, по случаю встречи со старым товарищем, я позволил себе несвойственно злоупотребить. И вот теперь, как всякого человека, мучаемого похмельем и раскаянием по поводу содеянного, меня мутит от работы и пробивает на душеспасительные беседы. Знакомо тебе подобное эмоциональное состояние?
– Вы же знаете, я не пью.
– Ах да, ты ведь у нас спортсмен! Что ж, завидую и сочувствую одновременно. Так о чем бишь мы?
– О Солженицыне.
– Точно. Так вот, лично мне на этого вашего Исаича – насрать и розами засыпать. В отличие от тех же, помянутых тобой, отдельных членов ЦК, что якобы придерживаются схожей позиции. К слову, персональный списочек мне, перед докладом Семичастному не забудь представить. А чего ты так с лица сбледнул? Слово – не воробей, затянул песню – допевай хоть тресни… И последнее, Олег Сергеевич, чтобы уж расставить все точки на «ё»: я к нынешней оттепели, как ты давно мог заметить, своеобразно отношусь.
– Да уж.
– Своеобразно и, условно говоря, настороженно. Но отнюдь не потому, что я такой вот зверь, который жаждет всех строить, прессовать, преследовать, «держать и не пущать». Я все-таки человек достаточно умный, чтобы понимать ущербность подобной позиции. Но при этом я знаю и другое. Один из синонимов оттепели – либерализация. В моем вольном переводе с французского, это не просто расширение свобод, но, в определенном смысле, расслабление. Оно же – послабление. Так вот, есть такая старая лагерная поговорка. Грубоватая по форме, но глубокая по сути: «Расслабленных в жопу трахают». Улавливаешь, о чем я?
– Кажется, да.
– В таком случае все. Даю установку: стереть предыдущую информацию. Новая вводная: метнись, пожалуйста, до буфета, пока не закрылся, и попроси у Елены Санны бутылочку коньяку. Скажешь, персонально для меня, она даст.
* * *– …Ну, Барон, ты даешь! Это ж надо было до такого додуматься! Не голова, а Дом Советов! – Шаланда откинулся на спинку до пружин вытертого спинами и временем сиденья и захохотал, вздрагивая круглым, как футбольный мяч, животом.
С момента взятого в Столешниковом старта возбужденное оживление, смешочки и откровенный гогот в салоне «Победы» не прекращались ни на секунду.
Тем временем сидящий впереди Барон избавился наконец от своего горба, сооруженного из набитой товаром наволочки, засунутой под новенький финский пинджачишко с плеча ответственного партийного работника, и перебросил его на заднее сиденье.
– Держите, бродяги.
– Что там? – заинтригованно спросил «рулевой» Гога.
– Меховые воротники, столовое серебро, цапки-побрякушки и еще какой-то хлам.
– Вот это я понимаю! Питер – бока повытер! – восхитился Шаланда. – Ну чё я вам говорил? Барон – вор фартовый!
– А я и не сомневался, – с готовностью подтвердил Казанец. – Это все Гога.
– Ты это, Барон… в самом деле… Ежели я вчера лишнего брякнул… то не со зла, а просто…
– Хорош! Откусили и забыли!
– Тебя сразу на Ленинградский?
– Да, сделай такое одолжение, – кивнул Барон и обернулся к сидящей позади троице: – Я в дорогу рыжьё, ювелирку, шмотки брать не стану. Так что вы мне пока часть доли наличманом отслюнявьте, а остальные расчеты в следующий приезд произведем.
– Как скажешь, любезный! Ёршик! Кюпюры у тебя? Скока там набралось?
– Щас посчитаем.
Ёршик порылся в стоящей на коленях сумке, выудил из нее упакованный в газету «кирпич», развернул и профессионально зашелестел дензнаками.
Минуту спустя торжественно озвучил итоговое:
– Без семи червонцев две штуки на круг.
– И это не считая остального прибытку! – присвистнул Казанец. – Не фигово девки пляшут!
– Надеюсь, никто не будет возражать, если в качестве аванса я возьму половину?
– О чем речь, Барон! Ёршик, отстегни человеку его долю!
– Мой тебе совет, Шаланда: картину зашхерьте и временно про нее забудьте. А я пошукаю в Ленинграде, кому сбагрить. Здесь, в столице, лучше бы не светить.
– Как скажешь, Барон. Сегодня ты банкуешь. Тем более я вааще не представляю, кому и за какие тити-мити ее впарить можно. Скока, мыслишь, этот Айвазян стоить могёт?
– Не меньше трех.
– Мать моя женщина! – охнув, закатил глаза Казанец…
Минут через пять «Победа» лихо вырулила на круг площади Трех вокзалов и остановилась напротив центрального входа на Ленинградский. Пока Барон прощался с мужиками с задней парты, Гога услужливо метнулся к багажнику, достал чемоданчик гостя и вручил отбывающему питерцу со смущенно – уважительным:
– Еще раз, Барон! Извини, что я поначалу того… черта в тебе увидел…
– Много текста, Гога. Прощевай. Надеюсь, скоро увидимся.
– Легкой дороги, Барон!
Скинув пассажира, «Победа» снова вернулась на круг и покатила на северо-восток, в сторону родных Сокольников.
Дождавшись, когда ее силуэт скроется в общем потоке машин, Барон подхватил чемоданчик и направился к зданию вокзала. Однако не Ленинградского, как мыслилось подельникам, а Ярославского.
Здесь, отстояв небольшую очередь, он сунул голову в окошечко кассы и поинтересовался:
– Барышня! А когда уходит ближайший до Перми?
– Завтра утром. В 6:15.
– Хм… А до станции Галич?
– Минуточку… Через сорок минут отправляется пассажирский «Москва – Шарья». Он останавливается в Галиче. Время прибытия – 9:30. Билеты есть.
– А Галич, я правильно понимаю, это ведь пермское направление?
– Пермское.
– Тогда выпишите мне один до Галича.
– Вам купе или плацкарту?
– Знаете, я, буквально на днях, ездил в купейном. И как-то оно мне не глянулось. Потому – давайте плацкарту…
* * *Вот она жизнь. Во всей своей черно-белой полосатости.
Еще вчера днем здесь, строго напротив, сидел импозантный ленинградский журналист, которого она потчевала изысканными деликатесами и поцелуями взасос. А теперь там же, за тем же кухонным столом, строчил протокол осмотра угрюмый сотрудник милиции. Большие водянистые глаза его таращились так, словно бы милиционера одолевал сон, и лишь досадное препятствие в образе и подобии рыдающей хозяйки ограбленной квартиры мешало ему предаться столь сладостному занятию.
Не снимая обуви, на кухню протопал инструктор-собаковод, ведя в поводу часто-часто дышащую служебную овчарку, с вывалившегося языка которой на паркет капали крупные слюни.
Мадам брезгливо поморщилась и инстинктивно поджала ноги.
– Ну что там, Сережа? – продолжая строчить, полюбопытствовал угрюмый.
– Муха след взяла без проблем. Но догуляли мы с ней лишь до выхода со двора. А дальше – глухо. Сами понимаете, сколько народу в Столешниковом толкётся.
– Это точно. А что Климов? Все еще вахтершу опрашивает?
– Ага. Боюсь, сегодня это дохлый номер, у бабки натуральная истерика.
– Но хоть что-то удалось из нее вытянуть?
– Похоже, грабителей было трое. Плюс этот, который лжетелефонист.
– Словесный портрет составить сможет? После истерики?
– Вряд ли. Эти ухари, когда спускались, специально лампочку в подъезде выкрутили.
– Толково. Ладно, Сережа, возвращайтесь с Мухой в отдел. И скажи там, внизу, Климову, чтобы поднимался.
– Хорошо. Да, со слов вахтерши, один из троих вроде как горбун.
– Кто?!
– Горбун.
– А она ничего не перепутала? Может, просто рюкзак за плечами?
– Уверяет, что не рюкзак, а именно горб.
– М-да. Хоть стой, хоть… ложись.
Друг животных и его питомица вышли в прихожую. А угрюмый милиционер, словно вспомнив наконец о существовании Мадам, прервал свою писанину и попросил:
– Алла Анатольевна, будьте любезны, продиктуйте координаты вашей домработницы. Меня интересуют адрес и телефон для связи.
– А зачем?
– Видите ли, – вздохнув, взялся раскладывать очевидное милиционер, – ваши входные замки не взломаны, а открыты ключами. Подобрать такие непросто. А вы сами сказали, что комплектов ключей существует три: у вас, у пребывающего в заграничной командировке мужа и у домработницы. Ваш на месте. Остается выяснить за остальные.
– А-ааа… Теперь понимаю.
– И еще одно: припомните, не могло случиться так, что ваш комплект на какое-то время оставался без присмотра в присутствии посторонних людей?
– Посторонних? Без присмотра?.. О, господи!
– Что такое? Вы что-то вспомнили?
– Нет-нет, просто я вдруг подумала…
– ЧТО? Что вы подумали?
Голос Мадам предательски дрогнул, а глаза в очередной раз увлажнились:
– Скажите, а… а мы можем с вами поговорить… ну так, чтобы… без… э-эээ… записывания?
