Анатолий Афанасьев - Грешная женщина
— Откуда знаешь Михайлова? — спросил он.
— Я вообще не понимаю, за что вы сердитесь, — промурлыкала подлюка. — Еще и удавить обещаете. Я ли вам не угождала, я ли не раболепствовала?
— Алешка сегодня на твоей стороне, — объяснил Сергей Петрович, — потому что заказ принял. Завтра он о тебе и думать забудет. Но ты, гадина, можешь до завтра не дотянуть, если будешь хамить.
— Я вам хамлю?
— Думаешь, прижала Сережу? Да мне о такую шваль, как ты, и мараться зазорно, сука ты вшивая!
Ругался, бахвалился, и было ему горько оттого, что козырная дамочка видит, как он унижен. С Крестом расклад элементарный: или вгони в него обойму, или он с тебя живого не слезет. А где его найти? Как убить? Поможет ли Елизар? Захочет ли помочь? Слухи были, старая лиса сам на Алешку зуб имеет, но почему же тогда тот благоденствует?
Незаметно час промелькнул, и телефон тренькнул, да глухо так, будто из-под подушки. Поневоле вздрогнув, Серго снял трубку.
— Слушаешь, дяденька?
— Да, слушаю.
— Почему Плахову не выпустил? И зачем сторожей к дому нагнал? Хочешь кровушкой умыться? А что, дяденька, если мы Данилкины ушки тебе в конвертике подошлем? Ты как, не возражаешь?
— Не надо, — сказал Серго. — Вы же ничего толком не объяснили.
Тот, кто звонил, был еще веселее, чем час назад, и Серго с хрустом раздавил сигаретную пачку, как сломал бы хребет весельчаку, если бы имел возможность.
— Ах ты, непонятливый наш! — посочувствовал молодой забавник. — Да ты домой звякни, крольчихе своей, она тебе все объяснит, придурку.
В трубке раздалось глумливое хихиканье и затем — короткие гудки. Чуть онемевшими пальцами Серго набрал домашний номер. Наталья Павловна, услыша его голос, заревела сразу так, что ему показалось, она рядом, и слезы обожгли грудь.
— Что, что, говори?!
— Сережа, Сережа! Кто-то поджег дверь! Что происходит, Сережа?!
— Ничего не происходит. А что с дверью?
Мгновенно приведенная в чувство его обычным, строгим тоном, жена ответила:
— Догорает дверь-то… Дыра в ней.
— Где девочки?
— Они в спальне. Сережа, надо вызвать милицию?
— Идиотка! Я тебе дам милицию! Запрись с девочками, и сидите, как мышки. Через пятнадцать минут приеду.
— Быстрее, Сережа! Мне страшно!
Как хорошо, что, устраиваясь в новой квартире, он по какому-то наитию продублировал в спальне жесткую систему «блиндажных» запоров. Впрочем, если за дело возьмутся специалисты, это все, конечно, сопли. Мертво вцепился в него Крест!
Он ринулся к выходу, пнув попутно ногой разомлевшую Таню Плахову, но неудачно, палец себе расшиб. Все складывалось одно к одному, прохудился мешок с дерьмом и сыпалось ему на голову.
— Сиди на месте, сука, не шевелись! — проревел он, хотя Плахова после его удара вовсе и не сидела, лежала, уткнувшись носом в коврик. От двери его вернул звонок телефона, как слепень в висок. Все тот же ублюдочно-жизнерадостный голос услышал он в трубке.
— Не спеши, дяденька! Мы же не договорились.
— Прекратите наезд, — сказал Серго. — Я верну бабки. Когда, где?
— В двенадцать дня, — ублюдок перестал хихикать и заговорил по-деловому: — На Курском вокзале, у касс дальнего следования. Принесешь сам. К тебе подойдут. «Хвостов» не надо, понял?
— К двенадцати не успею. Давай в четыре.
Ублюдок опять заржал, Серго с досадой потер ухо.
— Одному хлопчику так приглянулся твой сосунок, готов свою долю уступить. Так, понимаешь ли, разгорячился, боюсь, до четырех не удержу.
Все прежние планы Сергея Петровича в этот скорбный миг рухнули в тартарары. Осталось одно пронзительное, как укус, желание — поскорее добраться до глотки засранца.
— Делайте что хотите, — сказал он. — Деньги будут в час.
— Погоди на трубке, дяденька.
Он ждал, наблюдая за Плаховой. Она зашевелилась на полу и села. Потом встала, изящным движением отряхнула короткую юбчонку. На него смотрела странно, словно не узнавая. Красивая, гибкая кобра. Он прикрыл онемевшую трубку ладонью.
— Как ты промахнулась, Плахова! Пришла бы ко мне, по-хорошему объяснила, я бы тебя понял. А теперь что? Такая молодая, и уже — труп.
Плахова чиркнула зажигалкой, прикурила, присела на стул.
— У тебя, Сережа, все-таки мозги набекрень. Все трупы подсчитываешь, а пора бы покаяться.
— Покаюсь, покаюсь над твоей могилкой. Она у тебя будет в канализационном люке. Я прослежу, чтобы не сразу сдохла.
Плахова улыбалась, словно он пригласил ее на ужин в «Метрополь». Это было невероятно. Она его не боялась. Его угрозы были для нее пустым звуком. Этому не было объяснений, кроме одного: что-то она знает такое, чего не знает он. Но что это может быть? Алешка-Крест хоть и бешеный, но не делает лишних движений. Он играет по тем же правилам, что и все они. Данюшку не тронут, и подожженная дверь останется всего лишь скучной подробностью в рядовом эпизоде вымогательства. Как только Крест получит бабки, если получит, эпизод будет исчерпан. Ни эта красивая кукла, ни ее одуревший петушок сами по себе Алешке на фиг не нужны. Его интересуют только деньги. Иначе и быть не могло в бизнесе, иначе, как говорится, никто не пошел бы с ним в разведку.
— На что надеешься, Таня? Кто тебя спасет?
Плахова забавно, дурашливо почесала кончик носа.
— Что с тобой говорить, ты же кретин. Убьешь меня? Ну убей. Господи, да разве это страшно? Страшно жить со зверьем, с вами со всеми… Милый Сергей Петрович, я впервые счастлива. Уже две недели счастлива. А ты пугаешь канализационным люком. Дурак ты — и больше никто.
3Из автомата Вдовкин позвонил Алеше Михайлову. Так они условились с Татьяной. Если не объявится через два часа, он позвонит Михайлову. Она ничего не объяснила, он и сам понимал: вместе с двадцатью тысячами, будь они прокляты, на кон поставлены его и Танина головы. Вдовкин самокритично оценивал их дешевле баксов. Он не боялся помереть, не боялся и за Таню, помирать, так хором, но заранее презирал себя за то, что смерть будет позорной и смешной. Его распнут финягами безмозглые, полудикие урки, а с Таней перед этим, конечно, вдоволь натешатся. Вот цена его ослиному упрямству. Вот плата за бананы для мертвого папочки и за то, что до седых волос остался болваном.
Из телефонной будки он видел свой дом, но туда ему хода не было. Там дежурили бойцы Пятакова. Он засек их из скверика, они подходили к дяде Коле и о чем-то его расспрашивали. Хорошо хоть хватило ума не лезть дуриком напролом. Их было трое, и двое были оттиснуты с кальки Пятакова, высокие, белобрысые, но третий был наособинку. Даже с тридцати метров, из-за деревьев было видно, что башка у него торчит прямо из плеч, наподобие штопора, воткнутого в бутылку. И он извивался перед дядей Колей черным угрем, так что тот, бедолага, еле мог за ним уследить. Этого уродца, скорее всего, Пятаков подослал к нему для пущего устрашения.
Сняла трубку Настя. Вдовкин назвался и спросил, нельзя ли поговорить с ее мужем по срочной надобности.
— У вас голос тревожный, — обеспокоилась девушка. — Какие-нибудь неприятности?
— Что вы, напротив. Все устроилось наилучшим образом.
— И Таня в порядке?
— Таня особенно в порядке. Только я не знаю, где она.
— Хорошо, я позову Алешу, а потом еще с вами поговорю. Не кладите, пожалуйста, трубку.
Вдовкин очень сложным движением достал сигареты и зажигалку, но прикурить не успел.
— Слушаю, Евгений Петрович! — Голос спокойный, властный, меланхоличный, как будто не было на земле светопреставления. Как будто дьявол еще только собирался навестить Россию-матушку.
Вдовкин коротко сообщил, что Таню Плахову вызвал босс и, видимо, затеял какое-то изуверство, потому что до сих пор от нее нет вестей.
— Это я знаю, — отозвался Алеша. — Не волнуйся, он ее не тронет. Еще что?
Вдовкин пожаловался, что не может попасть домой, потому что там околачиваются трое бандюг во главе с черногривым уродцем.
— А зачем тебе домой? Сегодня туда не надо ходить.
— Ну как же, там зубная щетка, и вообще… Хотел поспать маленько.
— Вот Настя подсказывает, приезжай ко мне. Зубная щетка есть запасная.
— Вы шутите?
— Евгений Петрович, моя квартира сейчас самое для тебя безопасное место в Москве. И потолковать бы не мешало.
— О чем? Все вроде ясно. Половина ваша. Нет, не так. Берите весь куш. Только Таню вызволите, пожалуйста!
— Таню я тебе верну бесплатно. Никогда не швыряйся из-за бабы такими деньгами. Уважать перестану.
— Сейчас приеду, спасибо! — Он повесил трубку и подумал: нужно мне твое уважение, сволочь криминальная! Но он врал сам себе. Лихорадочно даванув по газам и уже выворачивая на Щелковское шоссе, поймал себя на мысли, что мчит к Алеше Михайлову, на его зов, как давно никуда не спешил. Ярость и стыд перемешались в нем со слезами бессилия. Как большинство несчастных, законопослушных сограждан, он слишком поздно осознал, что жизнь его непоправимо рассечена на две части и соединить их невозможно. Безжалостная рука острым скальпелем прошлась по его судьбе. В прежней части остались дорогие, родные лица: бедная матушка, — трудолюбивый, отец, ныне, слава Богу, зарытый в землю; субтильная жена Раиса, с ее домашними, повседневными бреднями, невозмутимая дочь Елочка, безалаберная и своекорыстная, как сама молодость; друзья, сослуживцы и женщины, которых любил; в новой действительности он очутился один посреди лающих, воющих отвратительными голосами городских джунглей. Мелкое зверье было предназначено для пропитания более крупному, и это, увы, не было метафорой. Нарушился вековой уклад жизни, и те, кто не применился к этому, были обречены на пожирание. Погибших было предостаточно, но еще больше было тех, кого только распотрошили для будущей трапезы. Таким распотрошенным и ощущал себя Вдовкин. Победители были всеядны, но предусмотрительны и много пищи наготовили впрок. По всему необозримому пространству страны было подсолено, наперчено и подвялено великое множество безмозглых, покорных человеческих туш. Они томились в сладкой полудреме вблизи жертвенного огня, убаюканные ласковыми заклинаниями любимого императора. С содроганием представлял себе Вдовкин эту апокалипсическую картину, мчась сломя голову за спасением к одному из новых хозяев жизни.
