Владимир Полудняков - Не убий: Повести; На ловца и зверь бежит: Рассказы

Богданов говорил спокойно, без видимого волнения, но горечь и досада то и дело прорывались в его интонации.

— Удручает, конечно, что ваше ведомство заинтересовалось моей скромной персоной. Предполагаю, что конфликт с администрацией завода «Русский дизель» вышел за рамки чисто производственных отношений и приобрел политический характер, что мне наверное и приписывают. А может, даже и вредительство.

— К этому мы еще вернемся, — остановил рассуждения Богданова Губарев, — речь идет прежде всего о контрреволюционной пропаганде и агитации.

— Да не враг я партии и Советской власти. Неужели есть какие-либо данные? В оппозиции не был, в контрреволюционных организациях не состоял, листовок не писал, что еще? Анекдоты не сочинял, во всех партийных мероприятиях активно участвовал.

— Были ли случаи, когда вы публично или в частных разговорах проявляли недовольство политикой ВКП(б)?

— По некоторым вопросам иногда высказывал свое несогласие, но, конечно, не публично, а в беседах с самыми близкими людьми. Это никак агитацией и пропагандой не назовешь. А что, нельзя высказывать свое мнение по различным проблемам?

Перо в руках следователя быстро бежало по линованному листу протокола. Закончив запись слов Богданова, Губарев показал на чьи-то письменные показания:

— Здесь зафиксированы изобличающие вас показания многочисленных свидетелей. То, что они рассказали следствию, иначе как антисоветской пропагандой не назовешь.

Богданов с безразличием пожал плечами.

Поведение подследственного было для следователя подозрительным. Уверенность в невиновности, то, что Богданов не придавал значения своим собственным словам, о сути и содержании которых, разумеется, помнил и которые не мог не понимать как грамотный человек и коммунист со стажем, заставляли полагать, что политическая сущность и недвусмысленная антисоветская окраска его высказываний отражают его истинные убеждения. Но тогда, продолжал размышлять Губарев, перед ним, вне сомнений, настоящий враг народа, разоблачить которого он обязан как можно быстрее. Следователь достал из папки протокол допроса Левантовского Гаврилы Васильевича.

— Ваш тесть дал показания о том, что вы восхваляли материальную обеспеченность населения при царизме, хулили благосостояние нашего народа, высказывали недовольство культурой обслуживания, займами и налогами. А по внешнеполитическим вопросам сравнивали оснащенность и мощь гитлеровской армии и Красной Армии не в пользу наших вооруженных сил. Подтверждаете наши показания?

— Подтверждаю…

Перо радостно взвизгнуло в руках следователя, когда он записал эти слова в протокол, но последующие объяснения Богданова показали, что оптимизм Губарева оказался преждевременным.

— Я это все говорил, но в ином ракурсе, с другими оценками и ни в коем случае не противопоставляя Советской власти.

Богданов замолчал, обдумывая, с чего же начать. Губарев терпеливо ждал. Они глядели друг другу в глаза и думали об одном, но с разных позиций. Один — о том, какие показания следует занести в протокол в качестве последних штрихов картины контрреволюционной деятельности подследственного, другой — о том, как убедительней рассказать о своей лояльности к Советской власти.

— Начну по порядку. Среди народа вдут всякие разговоры, естественно и о материальном благополучии в жизни, в семье, о снабжении продуктами, о возможности приобрести вещи. Разве преступно обсуждать эти темы и разве секрет, что мы нуждаемся во многом? Разруха, гражданская война, отсталость промышленности и сельского хозяйства — объективные причины. А культура обслуживания — об этом в газетах пишут. Стоит какой-нибудь хам за прилавком, семечки лузгает, на покупателей волком смотрит. Кому же это может нравиться… А почему это у нас происходит? Да потому, что каждый продавец знает, что купят у него все, что есть, так как другого нет, конкуренции нет.

Принудительные займы вызывают недовольство. Понравилось бы кому-нибудь, если бы к нему пришел сосед и не просил, а требовал бы дать ему деньги в долг да еще сказал бы, что не знает, когда этот долг вернет?

— Вы мне не примеры приводите, — сухо заметил следователь, — а объясните, какие цели вы преследовали, критикуя все это.

— Да какие там цели! — воскликнул Богданов. — Я же понимаю, что недовольство людей подрывает устойчивость власти. Вот и вся цель, чтобы не было обиженных, тогда Советская власть будет прочна.

— Вот уж за Советскую власть вы зря беспокоитесь, — с иронией сказал Губарев, — она и без вас будет стоять навеки.

— Я в этом не сомневаюсь.

— А что же вы предрекали наше поражение в войне с Германией?

— Ничего подобного, о поражении и слова не было сказано. Мы же живем в цивилизованном государстве, по радио слышим разные новости. Все знают, какая сильная армия у Гитлера. Не случайно пол-Европы захватил. Конечно, обсуждали мы силы на случай войны. Есть беспокойство, что наша армия еще только наращивает свою мощь, ей трудно будет биться с такой сильной армией, как фашистская, но в победе-то я, как и все, уверен.

— Леонид Левантовский изобличает вас в том, что вы, обсуждая репрессии, говорили, что теперь пора раскаяний, что выборы в местные Советы — это показуха, мол, депутатов не избирают, а назначают, что вождям верить нельзя, так как они, один за другим, разоблачаются как враги народа, что в стране скоро останутся одни орденоносцы, заключенные и штрафники.

С каждой последующей фразой следователя Богданов опускал голову все ниже. Он с трудом сдерживался, чтобы не начать кричать, возмущение подлостью близких ему людей охватывало его все сильнее. Выпрямившись и глядя в упор в глаза следователя, он выдохнул:

— Он же сам провоцировал меня на эти разговоры. Ах! Каков студент!.. Придет, бывало, вечером домой и пристанет: «Паша, объясни мне то, объясни се. Ты же пропагандист.»

— Так что, это все он придумал?

— В том-то и беда, что нет. Но как повернуто, как преподнесено. Да, говорил, но не так, совсем не так. В основном то, что официально писали в газетах и сообщали по радио: о чутком отношении к товарищам по партии, о разоблачении некоторых руководителей партии и государства.

— А о выборах?

— Об этом он почти точно сказал. Выборы надо проводить более демократично, так чтобы мы могли выбирать, а из одной кандидатуры кого же можно выбрать? Только того, кого предлагают.

Следователь тщательно записывал слова Богданова, потом, удовлетворенно заглянув в протокол допроса свидетеля, спросил:

— Что за история была с испытанием двигателя?

Как ни ждал этого вопроса Богданов, как ни готовился к нему, прозвучал он неожиданно. Эти воспоминания были для Богданова неприятны, и он едва смог скрыть свой страх и растерянность.

— Вы правильно назвали этот эпизод историей…

— Прошу не давать оценок моим вопросам, — нахмурившись, прервал его Губарев.

— Извините, я хотел сказать, что испытанию двигателя на заводе «Русский дизель» некоторые работники завода придали такое скандальное значение, что иначе, как историческим, это событие не назовешь. Это был двигатель новой конструкции, мощный, для современного судна. Все бы ничего, но периодически, примерно через 2–3 часа работы появлялась двадцати-тридцатисекундная вибрация, которая сама собой затем исчезала. Причину ее было не установить. Я, как начальник инспекции, несу ответственность за выпуск двигателя в эксплуатацию. Если бы с кораблем случилась авария из-за двигателя, кому отвечать за это? Мне тоже. Я потребовал испытания в более длительном режиме, понимая, конечно, что это обернется для завода ущербом в топливе. А что делать? В горкоме партии, куда пожаловался директор, меня поддержали. Правда, вместо 100 часов разрешили только 60. Но и за это время выяснилось, что повторявшаяся поначалу вибрация больше не возникала. Так мне и этот факт пытались вменить в вину, как напрасный расход жидкого топлива. Вот и все.

Богданов вопросительно посмотрел на следователя, понял ли тот его объяснения, но Губарев невозмутимо заканчивал запись в протоколе. Поставив точку, следователь спросил:

— Как вы думаете, Богданов, если каждый раз все двигатели гонять сверх всяких норм, во что это обойдется государству?

— Гораздо дешевле, чем авария из-за недостаточной проверки техники. Я понимаю ваши упреки, возможно я и перестраховался, но зато за свою подпись в акте приемки я спокоен. Ни один корабль по причине заводской неисправности двигателя из строя не вышел. А случай такого длительного испытания был единичный.

— Ваши показания противоречат показаниям Левантовского Гаврилы Васильевича и Левантовского Леонида по всем позициям ваших объяснений.

— Можно взглянуть на их подписи?

— Вам предъявляются показания Левантовских, — объявил следователь, сделав об этом запись в протоколе.