Владимир Полудняков - Не убий: Повести; На ловца и зверь бежит: Рассказы
— И все-таки придется отвечать сначала вам.
— С пятого января до пятого февраля 1940 года я лежал в инфекционной больнице.
— Что скажете? — обратился к Левантовской Губарев.
— Год прошел, может, это было в самом начале января, — ее лицо пылало от гнева и досады, — не ловите меня на слове, я дневников не вела и не фиксировала, когда и что было.
— Да уж, если бы готовилась к сегодняшней роли заранее, то наверняка все расписала бы не только по дням, но и по часам, — саркастически улыбаясь проговорил Черкасов и, неожиданно изменив тон, с жалостью посмотрел на нее:
— Неужто тебе Павла не жалко? Ведь любит он тебя, ты же знаешь.
— Если бы любил, не ставил бы меня в положение жены врага народа, — зло ответила Левантовская и, сверкнув глазами, патетически воскликнула: — Да есть ли для вас хоть что-нибудь святое?!
Черкасов безнадежно махнул на нее рукой.
Губарев прервал так неудачно прошедшую очную ставку.
— Вы настаиваете на своих показаниях, Левантовская?
— Да, настаиваю. Я говорю правду.
— А вы, Черкасов?
Обвиняемый мрачно молчал.
— Есть ли у вас еще вопросы друг к другу?
— Нет, — ответила только Левантовская.
Два последующих дня Черкасов сидел в карцере, куда был водворен за незначительное нарушение — днем лег на нары, что было запрещено. Не выдержав одиночества, скудной пищи и неопределенности, Черкасов попросил бумаги.
Губарев вызвал к себе Лаптева:
— На, почитай, что накропал Черкасов. Продублировал, понимаешь, очную ставку с Левантовской.
Два листа бумаги были исписаны ровным уверенным почерком. В своем заявлении, построенном в виде вопросов — ответов, Черкасов писал, что никогда не говорил с Богдановым об участии товарища Сталина в обороне Петрограда, а если бы такой разговор состоялся, он бы без труда смог ответить, сославшись на учебник истории нашей партии, а также на воспоминания старых членов ВКП(б), с которыми учился в институте в 1931 году, что товарищ Сталин участвовал в обороне Петрограда в 1919 году и в подавлении Кронштадского мятежа 1921 года.
О завещании товарища Ленина у них с Богдановым специального разговора не было, а в действительности он, Черкасов, зачитал выдержку из стенографического отчета о выступлении товарища Сталина на 14 или 15 съезде ВКП(б), где была цитата из этого завещания. А напечатано это в трехтомнике трудов Ленина и Сталина, который Черкасов приобрел в 1936 или 1937 году.
Никогда он, Черкасов, не говорил, что товарищ Сталин не пользуется авторитетом среди населения. Так мог сказать только враг народа, а если его кто-то в этот момент слушал и не сообщил, куда следует, то он является соглашателем и таким же врагом, чуждым нашей партии. Такого вздорного и похабного разговора у них с Богдановым не было и не могло быть. Авторитет И. В. Сталина в многомиллионной партии ВКП(б) и у всего советского народа заслуженный и нерушимый. Об этом свидетельствует Сталинская конституция, стопроцентное голосование граждан СССР во время выборов, а также авторитет товарища Сталина у многомиллионного пролетариата за рубежом.
Что касается ядовитого анекдота о крепостном праве, то его Черкасов услышал впервые из уст свидетельницы на очной ставке. Где-то, наверное, она узнала его в притаившейся мелкобуржуазной среде, а потом переложила авторство на него, Черкасова.
Далее Черкасов утверждал, что ни в декабре 1940 года, ни в январе 1941 года Богданов и Левантовская к нему не приходили. В декабре и начале января Черкасов приходил домой очень поздно, так как на работе у него были отчеты, а с 5 января 1940 года он был целый месяц в больнице. 6 ноября Левантовская и Богданов были у него всего минут сорок и говорили исключительно на семейные темы, а по политическим вопросам не беседовали, как об этом говорила на очной ставке свидетельница. 17 декабря 1940 года на квартире у Левантовских не было антисоветского разговора, так как Богданов был выпивши.
В заключение Черкасов писал, что он категорически опровергает сплошную, вымышленную, фантастическую ложь и клевету, которую с какой-то целью возводит на него гражданка Левантовская. И что он, Черкасов, до конца верен по своему убеждению партии Ленина-Сталина, плотью и кровью предан идеям Карла Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, всегда следовал заветам Ленина и советам и указаниям Сталина и выполнял все решения вышестоящих партийных органов.
Лаптев положил заявление на стол Губареву и медленно произнес:
— Что можно сказать, ясно, что Черкасов не помощник в изобличении Богданова, но сам-то он крепко увяз. Бог с ней, с Левантовской, но ведь есть еще Уралов, а этого уже достаточно для особого совещания.
— Я тоже так думаю, — согласился Губарев, — осталось довести до ума Богданова и можно дело завершать. Сегодня же допрошу его, а ты сегодня, максимум завтра организуй медицинское заключение на обоих.
— Есть, — козырнул сержант.
В кабинете Губарева, куда привели Богданова, никого не было. Он сел на стул около стола, а конвоир остался в дверях. Затянутое решеткой окно, стол, два стула, небольшой металлический шкаф-сейф, портрет Сталина, больше ничего не было в кабинете. Богданов чувствовал себя неважно, пошаливала печень. Он безразлично скользнул взглядом по углам и спросил конвоира:
— Чего же нет хозяина?
— Не разговаривать, — неожиданно звонким голосом ответил солдат.
Богданов сморщился и замолчал. Минуты тянулись медленно, и, когда Богданов уже хотел повторить свой вопрос, в кабинет вошел Губарев. Отпустив конвоира, он вынул из сейфа дело, достал бланки протокола и приготовился писать:
— Будем рассказывать правду или отрицать и тем самым отягощать свою ответственность?
— Правду, только правду… — усмехнулся Богданов.
— Что вам так весело, — взорвался Губарев, — это последний допрос и перспектива для вас незавидная. Понятно?
— Все понятно, только одно неясно, в чем я обвиняюсь.
— У вас было достаточно времени, чтобы продумать свои преступления перед партией, но не вижу раскаяния, — раздраженно сказал лейтенант.
— Да не в чем раскаиваться-то, что признавать, если не виноват ни в чем, — тихо ответил Богданов.
Почувствовав напористый настрой младшего лейтенанта, очевидно не сомневавшегося в вине подследственного, Богданов понял, что все очень серьезно, дело заканчивается. Возможно, его объяснения уже вообще никому не нужны, участь предрешена, а мера наказания, может быть даже самая суровая, зависит от того, какие материалы оформит вот этот молодой парень.
— Я готов отвечать на вопросы. Только сомневаюсь, могу ли быть полезен, — неуверенно сказал Богданов.
— Мы тщательно изучили ваш образ жизни, поведение, трудовую деятельность, семейные дела. Хорошего мало. Выпиваете, поддерживаете связи с антисоветски настроенными элементами, с женой и ее родственниками взаимоотношения испорчены, на работе пассивны, не имеете авторитета, наконец систематически проводите контрреволюционную пропаганду.
— Все, что вы сказали, — возразил Богданов, — преувеличение, а кое-что неверно вообще. С отцом и братом Ани, действительно, не сложилось. Это давно, когда еще поженились. Не ко двору я пришелся, не парой, по их мнению, оказался для нее. Выпиваю не чаще других, в основном с семьей Ани. Какие антисоветские элементы вы имеете в виду? Я таких не знаю. По работе были замечания, у кого же не бывает ошибок. О пропаганде я слышу уже не первый раз, почему же никто не говорит мне ничего конкретного. Трудно объяснить то, чего не знаешь.
— Давайте конкретно, — решил перейти к деталям следователь, — у меня много вопросов к вам. Скажите, Богданов, когда вас выводили из спецмашины, вы крикнули Черкасову: «Нас взяли за язык». Так?
— Не буду отрицать, что было, то было.
— Что это значит?
— Это значит, что мы с ним загремели за чей-то язык, то есть донос, кто-то на нас наговорил.
— Наивное объяснение, вы сами в это не верите, не так ли?
— Да уж какое есть. Понимаю, что толковать можно по-разному. Но учтите и мое состояние. Ночью арестовали, за что — неизвестно, а тут внезапная встреча с Сашей Черкасовым и тоже под конвоем.
— Подумайте, Богданов, — но увидев его ищущий взгляд, Губарев спросил, — курить хотите?
— Да нет, попить бы…
Пожалуйста.
Губарев достал из сейфа графин, налил воды. Богданов медленно, цедя сквозь стиснутые зубы, с наслаждением осушил стакан.
— Подумайте, — продолжал следователь, — отрицать очевидное — усугублять свое положение.
— Товарищ лейтенант…
— Младший лейтенант, поправил его Губарев.
— Я в партии двадцать лет, прошел чистку, сам знал товарищей, которые оказывались в такой же ситуации, в какой нахожусь сейчас я. Я знаю, чем это для них кончилось. Поэтому иллюзий на этот счет не питаю, свое положение понимаю.
