Михаил Попов - Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека
Курящая красавица хлопнула себя по лбу левой рукой и рассмеялась почти истерически.
— Как же я забыла, ты же у нас не просто сорокалетний неудачник, ты ведь еще и калека.
Василий Леонтьевич беззлобно кивнул.
— Да, я не отрицаю, что мои эндокринные неприятности сыграли свою роль в становлении моего мировоззрения. Утомительнейшее дело — колоться два раза в сутки.
— Ты сто раз мне это говорил. Между тем мой папа умер раньше тебя, несмотря на все свое пролетарское здоровье.
— И это меня примирило с ним как с личностью. Но как к типичному представителю продолжаю к нему испытывать все что испытываю.
— Опять ты…
— Правильно, это мы проехали. Где же я? Ах да. Пропитываясь ядом по отношению к отцам, я — и такие как я, — мы совсем забыли про детей.
— Каких детей? Уж не наших ли ты имеешь в виду?
— Не надо так шутить. Я имею в виду детей в широком, в широчайшем смысле слова. Ты знаешь, они, дети, еще гнуснее отцов. Гнуснее, опаснее. И кто-то так задумал, что они должны нас — неживших — пережить!
— Именно эта глубочайшая мысль пришла тебе в голову?
— Эта.
— И давно?
— Недавно. Месяца полтора-два назад. И знаешь где?
— Интересно.
— В туалете Белорусского вокзала.
— Ну, дух дышит, где хочет. Ты сам мне говорил.
— Не притворяйся умнее, чем ты есть. Ведь ты ничего на самом деле еще не поняла.
— Будешь оскорблять, вызову милицию.
— Ладно, успокойся. У меня нет сил ссориться.
— Тогда продолжай. Что там за туалет у тебя?
— Я мочился.
— Вся внимание.
— Был трезв, скромен, как всегда, никому не мешал, что в общественном туалете особенно ценно. И вдруг получил сильнейший удар ногою.
— В пах?
— Нет. Но ударили меня ужасно унизительным образом. В зад. Носком здоровенного башмака. Я от боли и обиды чуть не потерял сознание. И рухнул на пол. К счастью, ты не знаешь, какие там полы.
— Ты не попытался отстоять свою честь?
— Это было физически невозможно. От боли я не мог двигаться. К тому же нападавший был громаден и был не один. Мне казалось, что их вообще человек сто. Но, так сказать, своего я успел запомнить. Компания молодых здоровенных горилл хохотала, стоя надо мной, но одна горилла хохотала отвратительней других. Она и запала в память.
Василий Леонтьевич облизнул пересохшие губы.
— Не сразу эта история получила продолжение.
Анастасия Платоновна закурила следующую сигарету.
— То, что я чувствовал себя раздавленным, уничтоженным, — про это я тебе рассказывать не буду. Не понимал, как мне жить дальше. Абстрактные объяснения, что, мол, дикая уличная преступность захлестнула города и никто с этим ничего не может поделать, в таких случаях не греют. Думал, рехнусь от обиды. Но судьба таких, находящихся на грани, жалеет, видимо.
— И ЧТО?
— Прошла страшная неделя, прошла вторая, и тут встречаю я этого парня. Случайно, возле какого-то кабака. Я сразу понял, что это огромная удача. У меня внутри все запело, поверилось, что счастье возможно. Подошел я к нему, осторожно мелькнул перед глазами. Проверить — узнает или нет. Не узнал. Это понятно. Скорчившийся тип на полу в общественном туалете отличается от человека с прекрасной осанкой в хорошем белом костюме.
— Как ты себя повел дальше?
— Ты скоро выкуришь всю пачку.
— На свои курю.
— Н-да. Так вот, я его узнал — и продолжал узнавать.
— В каком смысле?
— Присмотревшись к этому куску тренированного мяса, я вспомнил его двенадцатилетнего.
— Яснее, яснее говори.
— Короче, это был Ромка Миронов, сын одной из последних сожительниц моего папаши-павиана.
— Из-за которого твоя матушка…
— Да, да, из-за которого моя мама изрядно повредилась рассудком. Она так и не смогла примириться с расставанием. Понимаешь, она до сих пор его ждет.
— Нет, этого я не понимаю.
Василий Леонтьевич встал и прошелся по комнате, разминая ноги.
— Знаешь что, Настя?
— Что? — с вызовом спросила она.
— Я все-таки сварю кофе.
27
— Что же теперь делать, Евмен Исаевич?
Несчастный, нелепый, перепуганный дедок. Что ему делать с внезапно добытой правдой? Незваная истина хуже незваного гостя.
— Положение сложное, если не сказать — идиотское, — глубокомысленно вытер пот со лба журналист. — Тут что самое пикантное? Роман ваш цел и невредим. Я так себе и предполагал, что письма эти — фальсификация.
— Фальшивка, — растерянно протянул Леонтий Петрович.
— Единственная загвоздка — как могло случиться, что они написаны собственноручно Романом? Кто и каким образом смог его уговорить сделать это? Но мы и в этом разберемся. Какой-то тут фокус. Психологический.
Подполковник переложил свое измученное тело с правого локтя на левый и опирался теперь не на стол, а на подоконник. За окном быстро сгущались сумерки. Евмену Исаевичу, пристально следившему за выражением его лица, показалось, что с такой же примерно скоростью помрачается сознание военрука.
— Но вас, Леонтий Петрович, насколько я понимаю, интересует сейчас в первую очередь моральная сторона дела.
Не откликнулся подполковник.
— Технологию этого бесчеловечного розыгрыша мы вскоре выясним. И она, может быть, станет материалом для нравоучительного, а может быть, и разоблачительного очерка. Но, повторяю, не это сейчас важно.
Леонтий Петрович пошмыгал носом, зажмурился, но не заплакал. Вспомнил, что не один в комнате. При этом жирном болтуне, который все понимает не так, плакать не хотелось. Странный он. Понимает не так, хотя сам все разгреб и на свет выволок. Чего он хочет сейчас? Ах да, очерк. Леонтий Петрович плохо себе представлял, что такое очерк, но был уверен, что это один из способов наврать как можно подлее.
Журналист, дав подполковнику немного погоревать, побыть наедине со своими мыслями, стал продвигать ситуацию.
— Вы не думаете, что вам надо объясниться с сыном?
— Он мне теперь не сын.
— Это вы, пожалуй, преувеличиваете.
— Я знаю, когда преувеличиваю, — не слишком понятно, но почти твердо заметил Леонтий Петрович.
— Но эту историю нельзя так оставлять. Ведь мы остановились на поле догадок, правда, вполне обоснованных. Наша задача — догадки превратить в факты. Надо поехать вам к Василию Леонтьевичу и изложить ему все, что вы знаете. И тогда по его реакции, по его ответам мы составим окончательную картину этого нравственного преступления.
— Преступления? — смутно оживился подполковник.
— Воля ваша, но действия сына по отношению к вам я считаю преступными.
— Он мне просто мстит. Всегда мамашу любил. Марьяну. А я бросил их всех. Если рассмотреть, я — преступление.
— Это дела дней, минувших бог знает когда, вопрос вашей личной совести. Она, я вижу, побаливает у вас. Да и случай вполне заурядный. Кто только не бросал семью. Сын же ваш в ответ посягнул на такое…
— Посягнул.
— Хотите, я поеду вместе с вами? Я был рядом с вами все эти дни, знаю суть событий. Обещаю максимальную деликатность. Ничем не задену, не оскорблю. Только буду морально помогать.
Петриченко очень боялся, что старик откажется. Старые коммуняки не так элементарны и предсказуемы, как может показаться. Письмо, которое должно было стать катализатором последнего порыва и главного, очищающего скандала, может, наоборот, все сломать. Сейчас он заноет, что устал, болен, хочет спать, хочет побыть один, и тогда — конец.
Звонок в дверь.
Хозяин и гость посмотрели друг на друга в ожидании объяснений. Ждать можно было кого угодно, но прийти не должен был никто. У Петриченки заныло под левым ребром, там у него сидела язва двенадцатиперстной кишки и гнездилась тоска. Как пугает немотивированный поворот сюжета. К провалу он или к благу?
Раиса равнодушно открыла дверь.
В коридоре послышался шум, свидетельствующий, что явились несколько человек. И среди них Светлана.
— Я ее не звал, — извиняющимся голосом произнес Леонтий Петрович, но было поздно. Брутальная красавица во всей своей красе стояла на пороге. Петриченко непреднамеренно цинично подумал, что она замечательный объект для коллективных изнасилований.
За спиной ее виднелось босое мужское лицо. Не сразу удалось понять, что это психиатр. Отказался от бороды — ничего себе!
— Мне нужно с вами поговорить.
Светлана вошла. Возбуждена и смущена. Села к столу. Покосилась на Петриченко.
— Оставьте нас, пожалуйста, — перевел ее взгляд Эдуард Семенович.
Но тут Леонтий Петрович проявил неожиданную привязанность к журналисту.
— Это мой друг. Он много сделал для спасения Романа. При нем можно говорить. Все.
— То, что Светлана собирается рассказать, в большей степени касается ее, чем вас, Леонтий Петрович, поэтому ей решать, кого посвящать в свои тайны, кого нет, — дергая голой щекой, пояснил психиатр.
