Михаил Попов - Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека
— Я знаю, Настя.
— А не бросал ты меня потому, что бросить меня можно было только один раз, а издеваться, будучи моим мужем, ты мог бесконечно. Разве не так?
Василий Леонтьевич кивнул.
— Ты молодец, Настя, и объяснять тебе придется значительно меньше, чем я думал.
Анастасия Платоновна поморщилась.
— Мне польстила твоя похвала.
— Уверен, что очень польстила, но если не хочешь признаваться в этом, не признавайся. Я действительно не мог уйти от тебя. Ты мне была нужна, я тобою как бы питался. И, знаешь, был благодарен. Хотя по правилам наших отношений должен был, конечно, скрывать это.
— Сволочь.
— Да, да, если хочешь, это был брак, настоящий брак. Живой. Уродливый, но подлинный. Допустим, рептилия отвратительна, но в ней больше жизни, чем в чучеле лебедя.
Манекенщица возмущенно переложила ноги.
— Надеюсь, ты оставляешь за мною право не желать себе жизни в подобном браке.
— Разумеется.
Анастасия Платоновна пробежала крашеными ногтями по подлокотнику и снова, как давеча, неприятно осклабилась.
— Поняла, я поняла!
— Что? — обеими руками потянулся к золоченым дужкам очков бывший муж.
— Я нужна была тебе только до тех пор, пока не появился этот мальчишка. Он что, еще больше меня подходил для ублажения твоих психических фурункулов?
Василий Леонтьевич серьезно и отрицательно покачал лобастой головой.
— Чушь. Здесь ты, дорогая моя, свернула с дороги в болото. Сам язык тебе мстит, что это за психические фурункулы?
— Не смей надо мной смеяться. К тому же замечу тебе: я видела, что ты делал с этим здоровенным имбецилом, именно эти видения навеяли такие слова.
Василий Леонтьевич продолжал качать головой из стороны в сторону, шепча: «чушь, чушь, чушь».
Анастасия Платоновна хлопнула ладонями по подлокотникам кресла.
— Ты уже давно здесь сидишь, наговорил массу слов, ничего от твоей болтовни не изменилось и не прояснилось. Отношение мое к тебе лучше не стало. Говоря твоими словами, ты ничего не сумел объяснить.
— Я еще и не начинал объяснять.
— Ах вот как?!
— Можно я позвоню?
— Что? — Настя не сразу поняла, в чем дело.
— Ты знаешь, мне вдруг срочно понадобилось позвонить.
— Позвонить?
— Да. Можно? — лицо Василия Леонтьевича вдруг сильно изменилось, в нем проступила непонятная и даже неуместная решимость. Пополам с тревогой.
— Да, пожалуйста, — развела руками хозяйка, — а что случилось? Что у тебя опять за выходки? Сорок лет, а ты все интересничаешь. Передо мной, передо мной-то мог бы и не стараться. Да что такое?
Пока произносилась эта тирада, Василий Леонтьевич добирался до телефона, причем делал это как-то жадно, как алкоголик тянется к пиву, не заботясь о красоте процедуры.
— Считай, что мне приснился дурной сон, — невнятно объяснил свою выходку бывший муж. В трубке раздались короткие гудки, и он тут же стал набирать номер по-новой.
— Таня? Привет! Почему у меня такой голос? Правильно, испуганный. Почему испуганный? Ну, как тебе сказать… А как там мама?
Настя забралась с ногами на кресло, очень внимательно и серьезно наблюдая за происходящим.
— Что там с канализацией? A-а, Рома помог тебе? Он что, там? И слышит наш разговор?
Стало видно, что Василию Леонтьевичу трудно говорить, он бросил в сторону бывшей жены почти затравленный взгляд.
— Да нет, ничего страшного, пусть слышит. Вот что, Тань, слушай меня внимательно. Сейчас ты вызовешь такси и отправишься с мамой в город. Роме скажешь, — голос Василия Леонтьевича сделался глуше, — что на консультацию. На дом к профессору к одному. Поняла? Только веди себя спокойно. Он не должен заподозрить ничего такого. Поняла? Все делай медленно, спокойно, как бы нехотя. Не торопясь. Приедешь домой — позвони мне. Как куда? Ах да. Записывай телефон. Я у Насти.
25
Когда явился Евмен Исаевич, подполковник Мухин пребывал в угнетенном состоянии. Глаза его потухли, их взгляд был обращен внутрь подполковничьей души, и вид открывшихся духовных сокровищ мучил его. Едва поздоровавшись с гостем, Леонтий Петрович отправился к себе в комнату, по-стариковски шаркая шлепанцами. Журналист не мог не отметить, как умудрился всего за несколько дней постареть бравый отставник. Странное чувство шевельнулось в душе журналиста, но оно было неуместным, и он его тщательно подавил, справедливо заметив себе, что если начать поддаваться каждому душевному порыву, то ничего путного в жизни добиться не удастся.
У себя в комнате Леонтий Петрович сел к столу, беспорядочно заваленному мятыми бумагами. Все они имели отношение к продолжающейся истории. Подполковник в очередной раз бился над пасьянсом из письменных улик в надежде схватить за хвост какое-нибудь объяснение, пусть даже сумасшедшее. Судя по его настроению, ничего ему пока не удавалось.
Из посуды на столе имелся смутно знакомый журналисту стакан для карандашей, он стоял кверху дном, так же, как во время первого посещения этой комнаты сотрудником «Ленинской смены». Очевидно, хозяин придает стакану и его перевернутости особое значение, даже сквозь его глубокую прострацию это было заметно. Петриченко не удержался и спросил:
— Что это у вас за стаканчик тут торчит, мух ловите?
— Нет, — серьезно ответил хозяин, ничуть не удивившийся вопросу, — не мух. Что вы глупости говорите! Как это можно муху стаканом поймать? Таракан тут один ко мне повадился. Бегает без совести по обеденному столу, а когда вещдоки лежат, по вещдокам. Шумно так бегает.
Журналист сделал сочувствующее лицо.
— А они у вас тут все время лежат, складываете из них мозаику, да?
— Зачем мозаику. Смысл ищу. Но, — уныло скривился подполковник, — не нахожу смысла. А тут еще таракан. Отвлекает.
Евмен Исаевич полез в карман пиджака.
— Ничего удивительного в том, что у вас ничего не получается, нет. Знаете почему? Потому что эти самые вещдоки, как вы изволите их величать, имеются у вас не в полном, так сказать, составе.
Гость похлопал длинным белым конвертом, добытым из кармана, по краю стола.
— Что это? — подозрительно и неприязненно спросил Леонтий Петрович.
— Пока не знаю. Одно могу сказать точно: этот конверт лежал у вас в почтовом ящике.
Подполковник несколько раз сглотнул отсутствующую слюну.
— Вот я и думаю, не ляжет ли это письмо, конечно, если это именно письмо, завершающим стеклышком в вашу мозаичную картину. И не станет ли нам окончательно понятен замысел художника, который…
Леонтий Петрович выхватил конверт из толстых самодовольных пальцев, надорвал со всей возможной при лихорадочном возбуждении аккуратностью.
— Ну, читайте, читайте!
Несколько секунд подполковник всматривался в то, что вынул трясущимися руками из конверта, наконец сказал:
— Это не от Романа.
— А от кого? Почти уверен, что это новое послание от учителя-мучителя.
Леонтий Петрович расслабленно качнулся на стуле.
— Что-то я плохо вижу, не разбираю…
— Почему же, там ведь на машинке!
— Все равно. Свету мало. Я потом почитаю.
— Давайте, я вам помогу.
— Не надо, я сам потом. Добавлю свету и почитаю. Один.
— Что значит один, мы же вместе работаем. Я сказал, что не оставлю вас, и не оставлю. Вы всегда можете рассчитывать на мою помощь!
Леонтий Петрович не хотел отдавать письмо, но у него не было сил для полноценного сопротивления. Журналистская доброта победила подполковничью застенчивость.
— Смотрите, действительно, напечатано на машинке, — радостно закричал Петриченко, завладев посланием, — а манерка у него становится все более развязной. «Разлюбезнейший Леонтий Петрович!» Он просто запанибрата с вами. «Не знаю, какое впечатление произвело на вас мое последнее письмо. Впрочем, меня это теперь волнует не слишком сильно, потому хотя бы, что я начал утрачивать интерес ко всей этой истории. И к вам в первую очередь. Ведь именно вы были тем стержнем, вокруг которого она завинчивалась. Только врожденное чувство гармонии и пропорции заставляет меня сказать вам на прощанье несколько слов. А так, ей-богу, все бы бросил и наплевал. И сказать мне хочется не столько вам, сколько о вас».
Журналист поднял глаза на Леонтия Петровича. Вид у старика был жалкий. Престарелый кролик под взглядом невидимого удава.
— «Ведь вы, Леонтий Петрович, не тот, за кого себя выдаете. Вы просто присвоили биографию своего брата, геройски погибшего на войне. Присвоили все, кроме этой гибели. Сами вы так и не нюхнули пороху, а проторчали на вышке с винтовкой в местах, именуемых не столь отдаленными. Тоже, конечно, труд, но ратности в нем мало. И к подвигу он ни в коем случае не приравнивается. Надо отдать вам должное, вышкой у вас не кончилось. Вы двинулись вверх по служебной лестнице, замечательным, судя по всему, были следователем и, стало быть, подполковничьи погоны заслужили по праву.
