Владимир Колычев - Не жди меня, мама, хорошего сына
— Нет… Раньше он коксом баловался…
— Где, в тайге или здесь?
— Какая тайга? Здесь…
— Такая тайга, колымская. Он из Анадыря. Ты его в Москву забрал…
— Да, может быть, — не стал отпираться Битков.
— Но сейчас не о том разговор.
— Тем более… Да, коксом он баловался, но я с ним круто поговорил. Я вообще наркоту не жалую… Хотя, если честно… Что было раньше, то было…
— Значит, мог Трофименков на иглу сесть.
— Мог.
Чем больше Степан говорил с Битковым, тем меньше верил в его причастность к убийству, но сомнения все же оставались.
— Кому выгодно тебя подставить?
— Не знаю… — Битков думал недолго. — Может, самому Сафрону. Чтобы воров на меня натравить…
Степан задумался. Вряд ли Сафрон устроил инсценировку с покушением на собственную жизнь. Но в любом случае не стоит ему говорить, на кого падает подозрение. Узнай Сафрон об автомате, найденном у Трофименкова, может начаться война; боевые действия выплеснутся на улицу. Такой сценарий Степана совсем не устраивал.
Круча открыл в компьютере папку с фотографиями, вывел на цветной принтер снимок бриллианта, который уже был отправлен в центр судебной экспертизы; показал изображение камня Биткову.
— Узнаешь?
Тот долго и в недоумении рассматривал снимок. Наконец поднял глаза.
— Узнаю. Это «Олений глаз». Откуда он у вас?
— От ублюда…
— От какого ублюда? Балабакина что, нашли? — разволновался Битков.
— Нет.
— А камень тогда откуда?
— Это не камень, это всего лишь снимок.
— Да, но число на снимке сегодняшнее!
— Соображаешь… Не скажу, откуда камень. Скажу только, что его украли вместе с деньгами у Толстухина.
— Да, у него… Это его камень!
— Не важно чей. Важно, у кого он потом оказался…
— У Балабакина! Или у Вершининой!
— У Балабакина, — в раздумье изрек Степан. — Или у Вершининой. Он и она… И у «Реверса» были он и она, парень и девушка…
— Это вы о чем? — напрягся Битков.
— О том, что парни твои умеют убивать…
— Если теоретически, то, наверное, и могут. А практически — нет…
— Не заливай, Битков… Чаша и так полная…
— Какая чаша?
— Терпения… Еще одна мысль меня беспокоит. Гильза с места преступления исчезла, убийца ее забрал. Пулю оставил, а гильзу забрал. Я так полагаю, автоматически действовал. Вряд ли Балабакин был способен на это. И Вершинина не могла… А твои парни могли, убивать они умеют…
— Я бы не хотел говорить на эту тему.
— А я бы хотел… Не нравишься ты мне, Битков. Очень не нравишься. Поверь, я уже сейчас могу задержать тебя, предъявить обвинение и арестовать. И твой бордель могу закрыть к чертовой матери. Но я не стану делать этого. Пока не стану. Мой тебе совет, Битков, уезжай ты отсюда. Хочешь, в тайгу обратно катись, хочешь, в другой район…
— А ведь нормально жили с тобой, начальник! — озлобился авторитет.
— Не нормально, — покачал головой Степан. — Ты колымский бандит, Битков. И руки твои по локоть в крови. Доказать этого я не могу, но хватит того, что не нравишься ты мне. Хочешь попасть под каток? Я могу это устроить.
— Знаю, что можете… — снова перешел на «вы» Битков. — И не хочу этого… Слово даю, что не трогал я Сафронова.
— Мне твое слово ни о чем не говорит. Но даже если не ты, все равно уезжай.
— Кто-то пытается столкнуть нас лбами.
— Кто?
— Пока не знаю. Но я обязательно узнаю…
— Ну-ну…
— Не, я серьезно… Пока не узнаю, не уеду. А там посмотрим. Может, мне тоже здесь не очень нравится…
— Узнавай. И мы узнавать будем. Если твоя вина, поверь, адвокаты тебе не помогут…
На этой ноте Степан и закончил разговор. Он не симпатизировал Биткову, но верил ему. И все же интуиция подсказывала, что скоро у него появятся улики, которыми он сможет прижать его к стенке…
Глава 20
Настроение, что называется, ни в дугу. «Клоундайк-шоу» внизу, в концертном зале ресторации, дурачится, а Матвею все равно. Кто-то ведет игру против него, наносит удар за ударом. Сначала инцидент у «Реверса», затем смерть Трохи. Копают под него… И еще менты «Оленьим глазом» завладели…
Ладно бы только это, так послезавтра еще партия с золотом придет, товар обратно уже не завернешь, хочешь не хочешь, а принять его надо. Малче он доверял, но все же решил обойтись без него. Дурака свалял чукча, значит, расслабился. И потом, он беду с озера чуял… Придется дома у себя золото размещать. Марго надо будет куда-нибудь спровадить.
— Это что за уроды? — возмущенно спросил Волынок.
Он стоял у витринного окна с видом на сцену.
— «Клоундайк-шоу», — флегматично изрек Матвей.
Лева Головастик давно шел к своему собственному шоу, людей собрал, но Матвей пропустил генерально-постановочную репетицию, просто дал «добро». Короче, пустил дело на самотек, махнул на него рукой. И сейчас не было никакого желания наблюдать за его клоунадой.
В кабинет влетел Сева, набросился на Матвея.
— Брат, мне сказали, что ты этих пидаров на сцену пустил!
— Каких пидаров? — встрепенулся Матвей. — Ты что несешь?
— Пидары, пидары! — подтвердил Волынок.
Матвей подошел к окну, глянул на сцену. Головастик с обесцвеченными волосами и накрашенными губами сидел на стуле, качал на коленях такую же педерастическую личность. Вокруг еще два ярко выраженных гомика. Несут какую-то ахинею, думают, что смешно. Зал оживлен, но не всем нравится…
— Голубизна сплошная, — сказал Сева.
— Это сейчас модно, — глядя на голубых клоунов, зловеще сощурился Волынок.
— Модно, — с мрачным видом кивнул Матвей. — Но не у нас… Сюда этого урода!
— Они как раз заканчивают, — пояснил Сева с намеком на то, что ребята заигрались и некому было их остановить.
Головастик зашел в конференц-зал с видом победителя. Но зароптал, едва глянул на Матвея.
— Разве плохо? — проблеял он.
— Хуже не бывает.
Вид у Матвея был грозный, но голос звучал спокойно. Он был в таком настроении, что запросто мог схватиться за нож и вскрыть Головастику горло. Приходилось сдерживаться, чтобы не взорваться. Проблем у него и без того хватает.
— Если что-то не так, скажите, — заныл Головастик.
— Ты голубой?
— Нет. Это антураж такой, людям нравится…
— Ты в зоне когда-нибудь был?
— Нет.
— А я был. Два раза. И Севастьян Геннадьевич был. Тоже два раза. И Василий Петрович там бывал… А ты там не был. Но ты считаешь, что ты правильный, а мы бывшие урки. Ты так думаешь?
— Нет, что вы! — Головастик смотрел на Матвея глазами смертельно напуганного кролика.
— А я говорю, думаешь… Неправильно думаешь. Это мы правильные, а ты чума грязная. Ни морали за тобой, ни понятий, ничего. Потому и болтаешься по этой жизни как дерьмо… Неправильно ты, Лева, поступил, очень неправильно…
— Извините!!! Я больше не буду!
На Головастика тошно было смотреть, настолько он был испуган.
— Не тот случай, Лева. Извинения не принимаются… Мы живем в демократическом государстве. Поэтому мой клуб — зона, свободная и от расизма, и от пидорасизма. Зона. Лева, зона это! А ты зашкварил мою зону! Ты опоганил ее своими штучками!
— Это не прощается, — вставил Волынок.
Но Головастик на него даже не глянул. Парень понимал, от кого зависит его жизнь. Именно жизнь, а не что-то меньшее… Матвей знал людей неправильной ориентации, которые скрывали свои пристрастия. Таких он еще мог понять, с природой не поспоришь. Но воинствующих передастов ненавидел до смерти. Потому фейс-контроль не пускал в клуб явных петухов…
— Я больше не буду!
Матвей не знал, что ему делать. Он должен был приговорить парня к смерти. Но в то же время нельзя было этого делать, поскольку менты могли найти труп, начать следствие, а он и без того в осаде.
Но и без последствий фортель Головастика оставить было нельзя.
Матвей подозвал к себе Волынка, глянув на клоуна, провел пальцами по своему горлу. И едва слышно сказал.
— Убивать не надо. Напугай и отпусти.
Волынок согласно кивнул. Подошел к перепуганному парню, недобро глянул на него, взял за плечи, развернул к себе спиной и четким заученным ударом в шею выбил из него дух.
— Только не переборщи, — предупредил его Матвей.
— Все сделаю в лучшем виде…
На лифте с Головастиком на плече он спустился прямо в подвал; там были комнаты, в которых можно было застращать парня. Матвей не стал спускаться туда вместе с ним. Не тот у него уровень, чтобы самолично заниматься лицедейством. Тем более что Волынок знает толк в таких делах…
* * *Женщина билась в истерике: кричала, размахивала руками, рвалась в кабинет к начальнику ОВД. Подполковнику Круче ничего не оставалось, как принять ее.
