Леонид Словин - Такая работа. Задержать на рассвете
Но были в конверте и другие снимки. Налегин — в который раз — присматривался к трем мальчишкам, изображенным на желтом плотном листе матовой фотобумаги. Каждый из мальчишек, жестко и прямолинейно поставленных перед объективом, держал в руках какое-либо вещественное доказательство совершенного преступления — кто пачки папирос стопкой, кто бутылки вина, кто кульки с конфетами. Под снимками можно было разобрать выцветшую подпись:
«Воровская группа Бубна, совершавшая кражи из палаток».
Кольку Кокурина поставили в этой группе посредине. Как знак отличия главаря шайки, как скипетр или гетманскую булаву, он держал металлическую фомку, видимо тяжелую и ржавую, с раздвоением на конце. Воришек сфотографировали после допроса, когда они уже во всем признались, и на их лицах были написаны стыд и недоумение: они не знали, зачем понадобилось фотографировать их в таком виде. Наверное, не знал и тот, кто фотографировал. А может, он считал, что унижение — один из видов борьбы с уголовной преступностью.
Вот еще любительский снимок: Кокурин и несколько ребят, возможно его будущих соучастников, рядом с военным летчиком. У летчика открытое, смелое лицо и большой лоб…
А вот Кокурин во весь рост у шаткого, на трех тонких ножках столика, рядом с высоким фикусом. Он делает вид, что разливает по стаканам вино из большой бутафорской бутылки. Рядом с ним еще двое молодых парней, а за ними белая шапка рыночного Эльбруса и сбоку вытисненный золотом штамп: «Госфотография № 2».
Налегин любил эти редкие часы в отделе уголовного розыска, после дневной суеты и спешки, без телефонных звонков, без шарканья подошв в коридоре, без стрекота пишущих машинок.
Ты остался один в своем кабинете после работы. Часть лампочек в коридоре из экономии выключена, шуршит шторой ветер, прорываясь в форточки. Непривычно тихо вокруг, полумрак… Ты листаешь старое розыскное дело, закладываешь нужные листы нарезанными тобою же аккуратными полосками бумаги, делаешь пометки. Устав, пересаживаешься на старый диван и откидываешься на его холодную спинку. Из зеркальной черноты окна на тебя смотрят знакомые, резко, контуром, очерченные в стекле молчаливые свидетели твоих бесконечных усилий — настольная лампа с изогнутой птичьей шеей, матово поблескивающий графин, стопка книг… И два лица — то, что охвачено квадратом рамки, длинное, большеглазое, со впалыми щеками, остренькой бородкой, и второе — твое собственное, в общем не такое уж знакомое, неизученное лицо; лицо человека, которого ты склонен поругивать, в ком готов находить изъяны.
Ну подумай же! Догадайся! Итак, взрослый уже человек, не парнишка, находится в тюрьме, с ним часто разговаривает работник оперчасти, опытный чекист. И этот работник пишет, что заключенный Кокурин, кажется, начинает прислушиваться к его словам. Бубен берет в библиотеке книжки! Какие? Вот их список: «Маугли», «Жизнь леса», «Рассказы натуралиста»…
Конечно, легче всего предположить, что Кокурин стремился вырваться из того круга людей и понятий, в котором он заточил себя с детства, о его стремлении к чистоте, искренности, правде, прибежищем которых виделся ему мир природы. Но разве не могло быть и по-другому? Вот если бы ему, Налегину, удалось встретиться с людьми, которые лично знали Кокурина! Где, например, сейчас Телятник? Может, его не так уж трудно будет разыскать? И все-таки этот список книг — в пользу Кокурина…
Но недолго пробыл Налегин в одиночестве, несуетно размышляя над старыми бумагами. В кабинет, внеся с собой сырой, по-весеннему тревожный запах улицы, вошел Шубин и с размаху бросил свое сухощавое, крепкое тело на диван, так что пружины заскрипели.
— С Ряхиным ты был прав… Давно не ворует. Оказывается, в леспромхозе даже в дружине состоял. Порядок наводил в дни получек. Представляешь, с красной-то повязкой!
— А ты еще на него нажимал!
— Это мой метод. — Шубин сел поудобнее и с удовольствием потянулся. Когда он разговаривал с Налегиным наедине, покровительственно-снисходительное выражение словно исчезало с его энергичного худого лица, украшенного очками в модной оправе. — Я сам его разработал. Я прикидываюсь чуть глупее, чем есть, недоверчивым, подозрительным. И такой вот Ряхин, человек неглупый, дорожащий свободой, начинает меня опасаться. Он решает мне помогать. Он рассуждает так: «Черт его знает, вобьет себе такой Шубин в голову, что я совершил преступление, — не за это, так за другое посадит! Скорее бы этот дубак нашел настоящего виновника!»
— Зачем тебе это? — искренне удивился Налегин.
— Чудак! Он-то лучше нас знает преступников!
— Я не о том. Какого он будет мнения о работниках уголовного розыска?
— Не обязательно плохого. В конце концов что важнее — мнение Ряхина или поимка убийцы, то есть спасение чьей-то жизни, даже жизней?
— Да разве уважение к милиции не играет никакой роли? Разве оно не останавливает преступников? — Налегин снова стал похож на примерного ученика, разъясняющего соседу по парте то, что говорил классный руководитель и что пролетело мимо ушей.
Шубин откровенно усмехнулся: все, о чем говорил Налегин, звучало слишком абстрактно.
— Я уже несколько краж так раскрыл. Это дороже благих побуждений.
— Пойми: ты растрачиваешь моральный капитал, который нажит до нас. Ты ставишь подножку тем, кто придет на твое место после…
— Ох, Налегин, смотри ты на вещи проще! Не хочется мне с тобой ссориться сегодня. Как говорится, пусть время рассудит. А время многое прощает победителю. Все-таки людям нужны практические достижения. Слушай! Какие у тебя еще соображения по делу?
— В обоих случаях преступник точно угадывал места хранения ценностей. Это самая характерная деталь в аналогиях. Тут зарыта собака.
Примерный ученик не должен делать тайны из того, что знает его первая заповедь…
— Ты считаешь, что в обоих случаях был один наводчик?
— Да. Учти, что и в Усть-Покровске «работа» такая же тонкая… Матерый преступник вообще обходится минимальным числом сообщников. А как поживает твой свидетель Добров?
— А, Добров! Он видел двух людей, выходивших в тот день из подъезда, где живет Шатько. Приметы их, сказал, хорошо запомнил. Стали проверять — запутался. В общем ходим пока с ним по городу, но надежд уже нет…
Когда Шубин ушел, Налегин просидел еще с час, подготавливая запросы по Кокурину. Интересно, каким способом он совершал свои наиболее удачные квартирные кражи? Не находили ли при осмотре мест происшествий бумажных трубочек, как в квартире Шатько? Надо истребовать уголовные дела прошлых лет, решил Налегин. Почему, кстати, оперативники так редко ими интересуются? Спешка?
Но после Шубина кабинетная работа как-то не клеилась, что-то нарушилось в ее ритме. Налегин отправился через коридор в комнату Кравченко, который занимался проверкой преступников — «гастролеров».
— Давай съездим к Ветланиной, — предложил Налегин товарищу, — ты уже знаком с ней, а то неудобно — поздно!
— Она раньше и не освобождается. А ты что хотел?
— Показать фоторобот. Еще раз. А заодно и фото Кокурина.
Они уже собирались выехать, когда в кабинет без стука заскочил какой-то совсем немыслимый в эту пору, обгорелый, облупившийся на солнце паренек лет шестнадцати, в тесном пальто и грязных кедах. Он бойко обвел глазами кабинет.
— Спартака нет?
— Нет.
— И сегодня его больше не будет?
— Нет. Может быть, у тебя что-нибудь срочное? Мы все вместе работаем.
— Нет, — категорически отказался парень, шмыгая носом и притопывая кедами, — мне Спартак сказал: «Прямо ко мне». Вы просто передайте, что приходил его Юный Друг.
Кравченко и Налегин переглянулись.
— Юный Друг?
— Мы с ним так договорились. Он поймет.
И, сверкнув веснушками, гость растаял.
— Проворный юноша, — сказал Налегин.
— Они оба проворные, — вздохнул Кравченко, взъерошив свою каштановую шевелюру, лучшую шевелюру в Остромском угрозыске. — Показатели у меня хуже шубинских, раскрываю хуже, но вот таким мальчишкам заданий по розыску я не даю. Пусть учатся в школе, читают книжки, занимаются спортом. Уголовщина не поле деятельности для тимуровцев. Причем обрати внимание: он служит не делу, этот Юный Друг, а определенному лицу!
— Мне уже показывали эту фотографию, — сказала Ветланина, прищурившись и держа фоторобот в вытянутой руке далеко от глаз, — по-моему, женщину, похожую на эту, я где-то видела. Но где? В магазине? В поликлинике? А этого никогда не встречала.
И Налегин и Кравченко были убеждены, что именно Ветланина могла дать ключ к раскрытию преступления, что в ее памяти под пока не известным ни ей, ни им девизом хранился портрет соучастника или соучастницы преступления. Но фоторобот — портрет слишком условный, чтобы вызвать поток прямых ассоциаций. Сотрудникам угрозыска оставалось только задавать наводящие вопросы в надежде на счастливую случайность.
