Сергей Зверев - Обряд на крови
Краев
— Да едрит твою! — вспыхнул Илья, раскидав присыпанные снегом ветки. — Нет, ну ты посмотри, что эта тварь шкодливая наделала?! Да чтоб ты сдохла, сволочь! — Помолчал пару секунд и, набрав в легкие побольше воздуха, снова взорвался: — Ну и тварь! Ну тварь же натуральная! Да ты погляди, Вась! Она же, курва, здесь к тому же все дерьмом залила! Да все уделала — полностью!
— Да. Хуже ее точно в лесу нет, — в подтверждение услышанного глубокомысленно изрек Нилов и опустился на корточки рядом с бесформенной грудой, состоящей из жалких ошметок рюкзака, обрывков одежды, полотенец и туалетной бумаги, помятых, сплющенных, изуродованных когтями, прокусанных консервных банок и прочих, перемешанных самым невероятным образом хозяйственных припасов. — Если уж доберется до чего — сливай воду.
— Да какую воду, Вася?! Какую, к черту, воду?! — продолжил кипятиться Краев. — Да тут… Да тут не знаешь даже, как назвать-то все это… Да это ж просто стерва настоящая! Абзац полный!
Нилов, никак больше не реагируя на громогласные, чрезмерно эмоциональные словоизлияния начальника, с невозмутимым, почти отсутствующим видом повесил винторез на куст, сломал ветку и, снова присев, принялся неспешно и методично ковыряться в устроенной росомахой куче. Краев, увидев его манипуляции, так и застыл с раскрытым ртом, беззвучно хлопая губами.
— Нет. Не все еще, зараза, погрызла, — не поворачивая головы, довольно изрек Нилов, откатив в сторону две густо измазанные звериным пометом неповрежденные банки. Но, когда он принялся копать глубже, Краева просто прорвало:
— Да прекрати ты это, в конце концов! Чего ты там все это говно разгребаешь?! — рявкнул он на подчиненного. — Смотреть тошно! Брось, говорю, все это к чертям собачьим!
Нилов приподнял голову, чуть повернул ее, искоса посмотрел на Илью и, отведя взгляд, с явной неохотой положил ветку на снег.
— Ты что, это жрать собрался? — спросил Краев.
— М-м, — вместо ответа пожал плечами Василий и начал медленно подниматься.
— Ладно, — придержал его рукой Илья, неожиданно для себя переменив решение. — Ковыряй уж дальше… раз взялся, — сказал уже почти спокойно и осмысленно. — Жрать-то нам все-таки… что-то надо… Да черт с ним. Найдем ручей — помоем. — А через полминуты и сам пристроился рядом с подчиненным. Брезгливо сморщившись, взял одну из отложенных Ниловым банок за самые ребра самыми кончиками пальцев, но тут же сразу и отбросил, отдернул руку, словно ожегшись, и принялся с ожесточением вытирать ее об снег: — А смердит-то как?! Да просто ужас дикий! Чем она таким поганым, стерва, питается?
— Да подряд все ест, — откликнулся Василий и снова взял в руку палку. И, опять погружаясь весь без остатка в свое естественно нужное, но не слишком увлекательное занятие, уже как-то вскользь, безо всякой интонации рассеянно добавил: — Да любую падаль ест, когда наткнется.
— То-то и видно, что она сплошную падаль жрет, — уже не так яро, слегка приглушенно прорычал Илья. — Подстрелить бы ее, сучку безмозглую? Не думаю, что она отсюда далеко умотала. Вот чую, что где-то поблизости, стерва, притаилась. — И, увидев, что Нилов разгреб кучу до самого дна и закончил свою нелегкую тщательную сортировку, сказал: — Ничего не бери. Пусть пока все здесь полежит. Пошли твой рюкзак искать — у нас же там боеприпасы.
Второй рюкзак нашелся очень быстро. Не прошли и полусотни метров по следам шкодливой зверюги, как тут же его и обнаружили. Лежал в неглубокой ямке под старым выворотнем. Точнее сказать, не сам рюкзак, а то, что от него осталось. Картина повторилась почти в точности, за исключением груды веток и вонючих экскрементов. Не успела, как видно, росомаха его надежно припрятать.
— А повезло тебе, Васек! Да мля буду, — нервно хохотнул Илья. — На твой баул дерьма-то не хватило. На моем, видать, паскудница, опросталась полностью. — И, уже вернув себя в нормальное расположение духа, похлопал Нилова по спине: — Вот мелочь вроде, а приятно. Так ведь? — сказал и вдруг, крепко сцепив пальцы у него на предплечье, хрипло выдавил: — Отходим, бля. Немедленно.
— Чё?
— Отходим, говорю! Ты что — не видишь?! Там же в одной феньке чека на кончике болтается!
И они вдвоем тут же молча начали пятиться, бестолково стукаясь плечами друг о дружку, а, отойдя от рюкзака на десяток метров, одновременно, словно по команде, кинулись на снег и замерли, прикрыв руками головы.
— Там же винтарь мой! — через пару минут, чуть приподнявшись, прошептал Нилов и, сплюнув, стер ладонью прилипший к лицу снег.
— Да и болт с ним, — огрызнулся Краев. — Только не вздумай туда лезть по дурости. — И после короткой паузы сказал: — Придется подрывать теперь. Хочешь не хочешь.
— Надо. А то какой-нибудь дурак наткнется, — согласился Василий.
— Да при чем тут это? — буркнул Илья. — Давай подальше отползаем. Вон туда, за толстую березу. — Отдал команду и, намотав на руку ремень винтореза, первым пополз в сторону.
Хотел сначала влезть на дерево, но передумал — чем выше, тем береза, естественно, потоньше, а значит, и укрытие похуже. Осторожно выглянул из-за дерева. Воткнул приклад винтореза в плечо, приник к оптическому прицелу. Поймал в него остатки рюкзака и вырвалось: «Вот черт! Совсем не видно — та или другая?» Но долго не раздумывал. Выцелил лежащую справа ребристую «феньку» и нажал на курок. Коротко лязгнул затвор, а через несколько секунд воздух встряхнуло мощным, гулким, практически сдвоенным взрывом. Второй прозвучал следом за первым с интервалом в какие-то неуловимые полсекунды. Сдетонировала вторая граната. Острыми осколками хлестко шваркнуло по ветвям березы, по ее стволу. Да всю ее осыпало осколками от комля и до самой макушки — стебануло рикошетом от мерзлой земли.
А когда рассеялась наконец улеглась поднятая в воздух огромная туча снежной пыли, перемешанной с ворохами жухлой листвы, и перестали с шумом валиться с деревьев сухие ветки, Краев отлип от березы, отошел на шаг и, стряхнув набившуюся в волосы древесную труху, уставился выпученными глазами на подошедшего Нилова и просипел: «Ну и дела-а-а. Да такого жуткого дебилизма со мной еще точно никогда не случалось. Расскажи кому из наших — ни за что не поверят».
Айкин
Худо Айкину. Очень худо. Совсем плохо. Так больно, что просто вопить хочется! Хоть в петлю лезь! Так бы и бросился головою в снег, заполз бы куда-нибудь в темную ямину под бурелом, съежился бы там, превратился в маленький комочек и выл бы, скулил бы, как брошенный мамкой щенок.
Только сейчас он понял, что наделал. Понял, что сотворил! Как-то сразу дошло до него. Будто кто-то по башке его лопатой огрел. Раз — и дошло в одну минуту. Понял, и очень страшно, совсем тошно на душе стало.
«Какой же ты дурак, однако! Дурак, дурак, дурак! — лупит и лупит он себя наотмашь своими тяжелыми черными мыслями, лезет напролом через кусты, не замечая, как они больно, до крови секут лицо. — Очень ты глупый человек, если сделал такое. Совсем дурак какой-то! — Лезет он напролом через чащу, больно кусая губы, а в глазах дрожат слезы: — А еще Эндури зачем-то молишься, помочь тебе просишь. Дурак!.. Его же не обманешь. Он все знает. Никого никогда не обманешь. И себя не обманешь даже. Кто такое сделал, тому никто помогать не будет. Ни за что не будет! Не будет никто такому глупому дураку помогать».
Не хочет Айкин ни о чем думать. Совсем не хочет. А черные мысли все крутятся и крутятся в башке. И столько их туда уже набилось, как синявок[76] в банку с хлебом. Долбят и долбят, клюют и клюют.
Не хочет Айкин ни о чем вспоминать. Не хочет, а все равно вспоминает. И снова, в который уже раз, выплывает из прошлого и стоит, как наяву, перед глазами родное село Булава на крутом берегу Амура, лодки на длинной песчано-галечной косе, обшитые рейкой домишки, взбегающие вверх по косогору. И слышится ему громкий гомон вернувшихся с промысла рыбаков, и стрекот лодочных моторов, и грохот проносящихся по пыльному большаку мотоциклов, и сонный перебрех разморенных жарою поселковых псов…
…и плеск весла. И тихий шелест воды под днищем оморочки на неподвижной, как зеркало, озерной глади…
И льется, проникает в ноздри запах разогретого гудрона, копченой рыбы и… печных дымков…
И вот уже они стоят все вместе на высоченном Ауринском утесе[77]. И он с мамушкой. И отец, и братишка Болда. Стоят и смотрят на широченный, почти безбрежный Мангму[78], разлитый в буйном половодье, на синие далекие хребты в полупрозрачной дымке… Стоят, не шелохнувшись. Совсем рядышком. Все вместе. Стоят и щурятся на ярком весеннем солнышке…
Мычит, трясет башкой Айкин, пытаясь отогнать от себя страшное наваждение, но оно все не уходит. Все горит и горит перед глазами, словно на экране телевизора.
