Татьяна Полякова - Интим не предлагать

В открытом окне возникла физиономия Данилы, он посмотрел на нас с тоской и пробормотал отчаянно:

— Батя, душа горит, сил нет. Кагорчику бы, батя, чтоб голова не трещала.

— Изыди, я сказал, — всплеснул руками отец Сергей. — Изыди, бесовское отродье. Мысли твои грешные да глупые, и меня в грех вводишь.

Данила еще немного постоял, вздохнул и поинтересовался:

— А Пелагея где?

— Зачем тебе Пелагея?

— Может, по дому помогу чем. — Данила отошел от окна, а батюшка кинулся к двери и позвал:

— Пелагея. — Бабка не замедлила явиться. — Даниле похмеляться не давай, как бы ни упрашивал…

— Так ведь батюшка… — начала бабка, но отец Сергей перебил:

— Смотри, посадит тебя по пьяному делу на крышу, я снимать не буду. Потакаешь его слабостям, вот и страдай. — Пелагея потупила глазки, тяжко вздохнула и удалилась.

День прошел спокойно. В половине пятого началась служба в маленькой часовне, тут же на кладбище. Сенька взирал на все с огромным интересом, а я, осеняя себя крестным знамением, втайне надеялась, что молитва положительно скажется на моей психике и ближе к ночи вчерашние страхи меня не посетят. Впрочем, как я и предполагала, таинственным шорохам, звуку шагов и даже теням на надгробиях нашлось разумное объяснение: пьяный Данила вчера гулял по кладбищу. Отцу Сергею помогал служить молодой священник со смешной косицей. На кладбище он приехал на красной «Оке», после службы пил у нас чай, а потом удалился. Молящихся было человек двадцать, старушки почтенного вида и двое нищих мужского пола и неопределенного возраста, явно страдавших с перепоя и с нетерпением ожидающих, когда закончится служба. Как только она закончилась, оба пристроились в дверях церкви и, без конца кланяясь, зачастили:

— Подайте, Христа ради…

— Бог подаст, — степенно отвечали бабки, выходя из церкви и крестясь, а мужички в досаде плюнули и потрусили по аллее к выходу с кладбища.

После ужина мы с Сенькой сидели на скамейке возле церкви и болтали о всякой чепухе, чепуха эта была с историческим уклоном и в основном касалась знаменитостей, похороненных на кладбище.

Еще днем мы посетили могилы бабушки и дедушки и решили, что ограду стоит заново покрасить. Мы уже собирались идти в дом, когда появился Данила, присел рядом с нами и заявил:

— Батя сердится. Огорчил я его сильно: пал столь низко прошлой ночью в безбожии своем.

— Так ведь он простил вас, — напомнила я.

— Простил, — вздохнул Данила, — но говорил без ласковости. Выходит, сердится. Ох, грехи мои тяжкие, прав батя, не доведут они меня до добра.

— Слушайте, а вы кто? — глядя на него с некоторой подозрительностью, решилась я задать вопрос. Данила попеременно казался мне то забавным чудаком, то отменным прохвостом.

— Грешник я, — в ответ вздохнул он. — Гореть мне в геенне огненной… А если вы интересуетесь, кто я есть в этой жизни по меркам людским, то отвечу вам, Дарья Сергеевна. Жизнь моя полна была разнообразных событий, так что я иногда думаю, найдись какой писатель, чтоб описать эту мою жизнь, забавная бы книжка приключилась.

— Вы в семинарии учились? — нахмурилась я, потому что с русской классикой была знакома, а речь Данилы здорово отдавала литературщиной, что лишний раз заставляло думать, что он хитрый сукин сын, а возможно, и жулик.

— Нет, в семинарии учиться судьбой мне было не дадено, о чем сокрушаюсь, — с тяжким вздохом сообщил он. — По молодости учился в Рязани, в военном училище.

— В десантном? — встрепенулся Сенька, который к форме, погонам и прочей военной атрибутике испытывал слабость.

— Точно, — кивнул Данила. — Окончил с отличием, был дважды ранен, комиссован по состоянию здоровья… — В этом месте я с подозрением на него покосилась, пытаясь определить, что ж у него за хвороба такая? — А на гражданке заскучал, — точно стыдясь, сообщил он. — Ну и запил. Года полтора пил, чувствую, что уж и лишнее, а остановиться никак не могу. Пил я так, пил и совсем лишился облика человеческого, как вдруг однажды встретил старого дружка Федю. Я, значит, у пивнушки стою, стену подпираю, а он на машине мимо катит и, поверите ли, узнал меня, из машины вышел, обрадовался, обнял, руку трясет, а мне хоть сквозь землю провалиться, до того стыдно стало. Посадил он меня в машину, к себе привез, всю ночь мы с ним проговорили, а утром он заявляет: хватит, говорит, Данила, дурака валять. Пойдешь ко мне работать, дури-то, глядишь, и поубавится, ты за мной, а я за тобой присмотрю. И стал я у него шофером и охранником. — Данила замолчал и начал разглядывать свои ноги. Уже совсем стемнело, и что он там видит, было не ясно.

— А дальше что? — подал голос Сенька.

— А дальше убили Федю. И стал он ко мне каждую ночь являться, встанет в дверях, грустно так улыбается и говорит: «Что ж ты, Данила, меня не сберег?» А я плачу и прощения прошу, потому что был грех, крепко я накануне выпил. Может, оттого все и вышло. Вот я опять и запил, да так, что уж и понять не мог, где явь, а где бред горячечный. Как-то зимой пошли мы с Федей… кажись, за бутылкой, идем, и вроде какое-то гулянье, смеются все, а мне не весело и в сон клонит, я и в самом деле уснул, а очнулся, вижу — ночь темная, кладбище и волки воют.

— Откуда ж волки? — насторожилась я.

— Почем я знаю? Слышу, что волки, а откуда взялись, мне неведомо. Все, думаю, конец мне пришел. И только я хотел отдать богу душу, как увидел впереди огонечек махонький, поднялся и пошел к нему из последних сил. Вижу дом, а в том доме свет. Стал я в дверь стучать, и открыл мне отец Сергей. Вот с тех пор возле него и спасаюсь.

Мы настороженно замолчали, и Данила молчал. Потом вздохнул, перекрестился, глядя на колокольню, и ласково обратился ко мне:

— Дарья Сергеевна, не будет ли у вас двадцати рублей? Взаймы. На днях должен получить пенсион, верну непременно.

Я с облегчением извлекла из кармана деньги, отсчитала двадцатку и отдала Даниле.

— Вы ж не хотели батюшку огорчать, — не удержавшись, напомнила я.

— Так ведь он не узнает. Предстану пред ним в наилучшем виде. Не беспокойтесь. И спасибо вам преогромное, очень выручили. — Данила поднялся и ходко потрусил по аллее.

— Как думаешь, он все выдумал? — спросил Сенька.

— Кто ж его знает? — пожала я плечами.

Утро началось с жуткого вопля под окнами.

— Батя, опять роют! — вопил Данила. Сенька, который спал в моей комнате, испуганно вертел головой, а я торопливо оделась и пошла в кухню узнать, в чем дело. Отец Сергей пил чай, а Данила носился по кухне, которая из-за его огромных размеров казалась крохотной, и, размахивая руками, ораторствовал:

— Нет, батя, так нельзя… возмущает меня это, возмущает так, что выговорить не могу.

— Нельзя давать волю своему гневу, — наставительно изрек батюшка, но как-то неуверенно. — Властям виднее, и не твоего ума дело в их соображения входить.

— Да какие тут соображения? — кипятился Данила. — Дали в лапу, вот и все соображения. Дождутся они у меня, обегать будут наше кладбище за тридевять земель.

— Данила, — возвысил голос отец Сергей, тот повернулся к иконе, перекрестился и пробормотал:

— Прости меня, грешного… и все же, батя, надо бороться.

— Ты лучше чаю выпей и скажи, где всю ночь болтался? Дарья Сергеевна, вы ему денег не давайте, он с пенсии, конечно, вернет, но духом слаб, и беречь его надобно от соблазнов, чтоб легче ему было себя превозмочь. — Я покраснела, устраиваясь за столом, избегая батюшкиного взгляда. — И рассказов его не слушайте. Ведь все врет. Хотя врет складно и даже жалобно. Данила, что вчера Дарье Сергеевне врал и зачем деньги выпросил, ведь сказано было: терпи, преодолей себя, а ты опять в опохмелку.

— Батя, две могилы разом роют, надо в колокола бить.

— Ополоумел, что ли? Зачем же в колокола?

— Народ собирать, чтоб прекратить надругательство над святой землей. У меня два дружка здесь неподалеку живут, втроем мы с этими…

— Умолкни, — нахмурился отец Сергей. — Не греши и меня в сомнения не вводи. — Батюшка покачал головой и перекрестился.

— А что случилось? — рискнула я задать вопрос.

— Бандюков хоронят! — рявкнул Данила.

— Ну и что? — растерялась я.

— Как что? На кладбище давно хоронить запретили, а этим на новом кладбище не лежится, им сюда надо, чтоб с одной стороны граф, а с другой князь. Вот и выправляют разрешения, вроде здесь родственники и к ним под бок эти… А чиновники наши за деньги какую хошь родню найдут, пусть даже и на кладбище… Тьфу, одно слово — христопродавцы.

— Выходит, кто-то получил разрешение похоронить здесь близких? — начав соображать, спросила я.

— Не кто-то, а бандиты. Пойдем, — неожиданно позвал Данила. Мы вышли из дома и направились по аллее. Возле склепа купца Мордасова мы свернули на асфальтированную тропинку, прошли метров триста, и Данила сказал:

— Вот, полюбуйся, аллея бандитской славы.

Поначалу не поняв, что он имеет в виду, я внимательнее пригляделась к памятникам. Вне всякого сомнения, поставлены они были недавно, хотя могли бы поспорить великолепием со старинными надфобиями. Черные мраморные кресты в человеческий рост, склоненные ангелы, тяжелые цепи. «Корольков Сергей Георгиевич», — прочитала я на близлежащем камне, даты указывали, что скончался он в возрасте двадцати семи лет. Сосед его был еще моложе. Ангел из белого мрамора безутешно лил слезы, а внизу была выбита надпись: «Спи спокойно, брат».