Сергей Белошников - Палач
— Да я… Да я тебе… — начал было я.
— Заткнись. Идти надо тебе. Так риска меньше.
— Ну, так пошли все втроем, — глупо, понимая — ох, как глупо, — все же ляпнул я. — Так еще риску меньше.
— Пойдешь ты один, — ледяным тоном выговорил он и я сразу понял, что противоречить ему бессмысленно и даже опасно. — Сегодня вечером. Встречаемся у меня в мастерской ровно в семь. Свою тачку из ремонта уже забрал?
— Нет еще, не успел. Когда? — я постарался небрежно пожать плечами.
— Значит, поедем на Игорехиной. Все понял?
— Все, — ответил я после паузы.
— Ну, вот и замечательно, — с непонятным для меня удовлетворением сказал он. Смачно сплюнул на окурок, окурок зашипел. Саша запихнул его в бумажный фунтик-пепельницу, а кулек смял и ловким броском, не вставая, зашвырнул в стоящую в дальнем углу кабинета мусорную корзину.
— Значит, в семь у меня.
И, не прощаясь, исчез за дверью. Я послушал, как затихли в коридоре его шаги и прошипел, с отчаянной злобой прошипел, выставив в сторону двери кукиш:
— Вона! Видал? Хрен тебе!.. Нашли дурака…
Я вытащил из-под папки свое заявление и выскочил из кабинета, чуть не опрокинув кресло.
* * *Шеф, в крахмальном халате и маленькой, сияющей белизной шапочке, лихо сидящей на лысине, наконец-то дочитал мое заявление. Положил заявление перед собой на зеленое сукно стола и снял старомодные очки. Я переминался с ноги на ногу, стоя перед стариком и незаметно вытирал за спиной вспотевшие ладони уже совсем влажным носовым платком. Я всегда сильно потею, когда волнуюсь и не вижу в этом ничего странного. Нормальная физиологическая реакция, которая почему-то часто вызывает насмешки у моих приятелей.
— А когда вы должны выйти пойти в отпуск по графику, Виктор Эммануилыч? — поинтересовался старик.
Я улыбнулся — стараясь, чтобы улыбка вышла одновременно и жалобная, и трогательная, и несчастная… Я старался, как гладиатор на арене, изо всех сил, потому что от этого в буквальном смысле зависела вся моя жизнь.
— Ха, по графику! — с пафосом воскликнул я. — В мае еще должен был уйти, в мае. Но вы ведь помните, Сан Саныч, что у нас творилось весной и летом…
— Да-да, конечно помню… Бедлам-с был, коллега, форменный бедлам-с…
Старик пожевал седую щеточку усов. Окинул меня добродушным взглядом.
— А вы неважно выглядите, Виктор Эммануилыч, неважно…
— Что есть — то есть, Сан Саныч, — развел я руками.
— А поедете куда?
— К старикам своим хочу нагрянуть, в деревню. Под Витебск. За границу, так сказать.
— За границу, хе-хе… — Он ухмыльнулся. — Так ведь у нас теперь вроде как с белоруссами союз… Машину-то вам починили?
— К счастью, да, Сан Саныч. Вчера забрал.
— Ну, что с вами поделаешь… Да и видок у вас, Виктор Эммануилыч, прямо скажу…
— Краше в гроб кладут, — поддакнул я.
Старик вытащил из подставки ручку. Вечное перо зависло, словно принюхиваясь, куда клюнуть, над листком, исписанным моим корявым почерком. И не клюнуло. Шеф нахмурился и бросил на меня острый взгляд.
— Но! — Поднял назидательно сухонький пальчик. — На две недели не могу. Никак не могу, милейший Виктор Эммануилыч. Все понимаю, вижу все — и не могу. Людей катастрофически не хватает. Не могу.
— Но, Сан Саныч!.. — только и смог выдавить я.
— Десять дней, — строго сказал он. — Извините, коллега — но это максимум.
Я кивнул с обреченным видом, изо всех сил стараясь скрыть шальную радость.
— Жа-аль, — протянул я. — Ну, что ж поделаешь. Десять, так десять.
И вечное перо вывело на бумаге, дарующей мне жизнь, витиеватую, с росчерками и завитушками подпись.
* * *Я, изо всех сил стараясь сдерживаться, чтобы не рвануть бегом, не торопясь спустился по ступеням на первый этаж нашей богадельни, на ходу доставая из кармана ключи от машины.
— Уже домой, Виктор Эммануилыч? А что так рано? Никак приболели, а?
За загончиком привстал с табурета наш бессменный гардеробщик и вахтер дядя Коля, заранее протягивая мой плащ.
— Ох, и не говори, дядя Коля! — я старательно изобразил на физиономии подобающую случаю мину. — Всего ломает. Грипп, наверное, начинается.
— Ну, лечитесь, лечитесь, Виктор Эммануилович. Работа — она не волк, никуда не убежит.
Я толкнул тяжелую вращающуюся дверь и очутился под моросящим дождем — на свободе!
Сзади, теперь уже в бесконечно далеком прошлом остался мой проклятый наркологический диспансер, бывший государственный, а ныне уж какой год весьма удачно вплывающий в капитализм частной клиникой на правах общества с ограниченной ответственностью (без меня вплывающий на десять дней, любезные, пока что без меня!), остался вместе с великосветскими наркоманами и гордумовскими алкашами, лысым Сан Санычем, экс-гэбешником дядей Колей, ежедневными заботами и немалыми — весьма-с! — деньгами. Я поднял воротник плаща и, улыбнувшись, завернул в соседний переулок, где прямо под окнами моего кабинета (и как это Саша его не засек, змей глазастый?!), под старыми корявыми тополями стоял мой же, еще вчера чудесным образом отремонтированный (Осанна! Осанна!), мой ненаглядный спаситель, синенький «жигуль-шестерка».
В переулке я немедленно перестал сдерживаться, эдаким молодым скоком прошустрил к машине и быстро повернул ключ в замке двери.
И вот в этот счастливый момент я внезапно услышал за своей спиной твердый, раскатисто катающий в словах букву "р" мужской голос:
— Гражданин Гольднер?
Я обмер от ужаса и моментально покрылся потом с ног до головы. Мой тщательно выстроенный, казавшийся таким надежным мирок оказался на деле картонной декорацией; он рухнул с отвратительным хрустом и время остановилось для меня навсегда. Я помедлил и с трудом, через силу повернулся на вмиг одеревеневших, негнущихся ногах.
Передо мной стояли двое высоких крепких мужчин в дешевых двубортных темно-серых плащах и незаметно-стандартных шляпах. И каменные лица-хари у них были, словно отштампованные одной грубой формой — серые, угрюмо-безликие и явно не предвещавшие для меня ничего хорошего.
— Да, да, Гольднер, — сдавленно просипел я, сам не слыша своего голоса.
— Виктор Эммануилович?
Я только и смог, что кивнуть. Их лица неразличимо белели в дождливом сумраке переулка на фоне темной, обшарпанной стены моего, такого родного, такого теперь далекого заведения.
Они дружно, в ногу шагнули ко мне и правый достал из внутреннего кармана красную книжечку с золотыми тиснеными буквами, раскрыл и сунул мне под нос.
— Уголовный розыск.
Он убрал книжечку, красные лакированные лепестки только и мелькнули перед моими глазами, исчезая в темной провальной камере пазухи.
— Вам немедленно придется проехать с нами. Для выяснения ряда обстоятельств, связанных с известным вам делом.
И я, идиот недоношенный, не смог сказать ничего умнее, как прохрипеть:
— К вашим услугам…
Они немедленно подхватили меня под руки жесткими сильными пальцами — очень быстро, незаметно, профессионально и повлекли с собой так, что я едва касался ногами лежащих на асфальте листьев; и затащили меня, словно пауки муху за угол, но в противоположную от входа в мой диспансер сторону, где мне в глаза сразу бросилась «волга» черного цвета. Впереди в машине, высунув в окно локоть, вальяжно развалился с сигаретой в зубах шофер; сзади — еще некто квадратный, в таком же, как у первых двоих сером плаще и шляпе.
Я еще успел подумать только — слава Богу, это милиция, это к счастью не они, как меня, словно кутенка, схватили за воротник плаща, и за плечо, и пригнули голову и пихнули в открывшуюся бесшумно заднюю дверцу на сиденье к тому, квадратно-гнездовому. Рядом со мной шумно упал на сиденье один из моих провожатых, по-прежнему не выпуская моего плеча из своих пальцев. Второй шустро устроился впереди, синхронно захлопнулись дверцы и я прохрипел:
— А могу я узнать, по какому, собственно говоря поводу вы меня….
Это я — я начал было говорить. Но не смог закончить. Потому что прямо перед моим лицом из ниоткуда образовалась и плотно прижалась к моему носу, забивая дыхание тяжелым знакомым запахом, большая белая тряпка. И только когда я, наконец осознал, что это за запах — конечно же, конечно хлороформ! — то лишь тогда понял не разумом, а каким-то уже угасающим остатком сознания: а ведь это совсем-совсем не наша доблестная милиция…
И я провалился в звенящую черную пустоту.
* * *Тьма постепенно стала прорезаться какими-то цветными пятнами, вертящимися безостановочно светлыми спиралями, извивающимися глубоководными червями и звездочками. И, кажется, мне послышались голоса, бубнящие, словно ленивый морской прибой.
Я почувствовал, что меня хлопают по щекам — весьма ощутимо, сильно, — да просто больно. Действительно было больно и голова моя моталась из стороны в сторону, как буек. Буек на волнах морского прибоя. Я с трудом разлепил глаза.
