Анатолий Афанасьев - Между ночью и днем
— Господи, ты все об одном! Ну давай позвоним, давай, если не терпится. Только сначала пошли Санечку за вином. Пусть Четвертушка выпьет перед смертью.
Гречанинов подвинул ей телефон:
— Звони, озорница. Потом выпьем.
Опять скрестились их взгляды, и девушка нежно улыбнулась.
— Ничегошеньки ты не понял, дяденька! — Набрала номер, подождала минуту, две, три, ни на кого не глядя, и плаксиво пропищала в трубку: — Папочка, ты можешь разговаривать?
Голос, который ей ответил, принадлежал очень занятому, но очень доброму человеку.
— Пигалица, чего тебе приспичило? Я в комитете по премиям… Говори быстро… — Папочка, меня злодеи похитили!
— Не шути так, котенок!
Гречанинов отобрал у нее трубку:
— Шота Иванович? Добрый день.
— Здравствуйте. Кто это?
— Ваша дочь сказала правду. Нам необходимо встретиться.
Наступила гулкая тишина, и в этой тишине Четвертачок сполз с койки и почапал в угол, где у него стоял горшок.
— Перезвоните через пять минут, — холодно сказал Могол. — Только попрошу без глупостей.
Через пять минут Валерия снова набрала номер, трубку держал Григорий Донатович. Могол отозвался мгновенно:
— Слушаю. Кто ты?!
— Шота Иванович, мои условия такие. Встречаемся в полночь, я скажу где. Но вы приедете без охраны. Иначе разговор не получится.
— Хочешь денег?
— Нет, просто поговорить.
— О чем?
— Это при встрече.
— Хорошо, двигай прямо сейчас в контору. Лера скажет куда.
— Шота Иванович!
— Дай трубку ей.
— Пожалуйста.
Лера брезгливо подула в трубку, прежде чем заговорить.
— Папочка!
— Что происходит, котенок? Кто это такие?
— Два каких-то психа. Один весь в бинтах. Сначала поймали Четвертушку, потом меня заманили в какой-то подвал.
— Что-нибудь с тобой сделали?
— Пока нет.
— Но могут?
— Папуля, я же говорю, психи. Вытащи меня, пожалуйста, отсюда. Тут сыро, холодно. Вдобавок Четвертушка обкакался. Прямо дышать нечем. Вонючий кусок дерьма. Папочка, надобно его поглубже в землю зарыть.
— Так и сделаем, котенок. Передай трубку этому… как его?
Мне понравилось, как Могол разговаривал по телефону: безо всяких эмоций. Робот, да и только. Гречанинову сказал:
— Я встречусь с тобой, паренек. Где хочешь и когда хочешь. Но прошу тебя, девочку не обижай. Она у меня одна. Понимаешь, на что намекаю?
Гречанинов назвал место встречи и время — полночь. Все тем же бесстрастным тоном Могол уточнил кое-какие детали. Поинтересовался, не прихватить ли сразу сколько-нибудь деньжат. Гречанинов ответил: пока не надо.
— Не знаю, кто ты, — заметил Могол, — но чувствую, человек ты разумный. Обо всем можно договориться, пока не пролилась кровь. Согласен?
— Именно так, Шота Иванович… Не забудьте — без охраны…
— Не беспокойся. Дай еще Леру.
Дочери он сказал:
— Ты правда в порядке, котенок?
— Абсолютно, папа!
— Потерпи еще чуток, ладно?
— Это все пустяки, папочка!
Вот и все переговоры. Четвертачок слез с горшка, но на койку не вернулся. Робко жался у двери. Горшок аккуратно прикрыл газеткой.
— Ничуть и не пахнет, — заметил подобострастно, глядя на Леру. Трудно было поверить, что это тот самый человек, который преследовал меня неутомимо: бил, увечил, пугал, загнал в больницу, изнасиловал любимую женщину и собирался по нелепой прихоти оборвать мои земные дни. Тот был страшен, я его возненавидел, этот был смешон, но я ему не сочувствовал. Смешон он или страшен, но это он вовлек меня в гнусную, проклятую карусель, хотя теперь-то мы могли с ним и подружиться, потому что мало чем уже отличались друг от друга.
— Надеюсь, — высокомерно произнесла Валерия, — вы не оставите меня наедине с этим животным?
— Как раз оставим, — возразил Григорий Донатович. — Некуда тебя больше деть.
Против ожидания Валерия восприняла печальное известие спокойно:
— Вы же не хотите, чтобы он надо мной надругался?
— По правде говоря, нам это безразлично, но раз уж обещал твоему отцу… Что ты предлагаешь?
— Привяжите его к койке, чтобы не егозил.
— Нет, не хочу! — заорал Четвертачок. — Архитектор, не делай этого!
— Сашенька, — проникновенно обратилась ко мне Валерия, — И вы тоже, дяденька. Разве не видите, как он притворяется? Это же зверь. Стоит вам выйти, как он набросится. Как посмотрите в глаза папочке?
— Может, действительно?.. — обратился я к Григорию Донатовичу, но не встретил у него поддержки. Он равнодушно махнул рукой:
— Оставь, Саша. Пусть у них будут равные шансы.
Валерия рыдала, утирая слезы ладошками:
— Грех вам, дяденьки! Он же мужчина все-таки. Как с ним справиться? Опять на горшок залезет, я от вони задохнусь… От тебя не ожидала, Сашенька. Ты такой красивый, сладенький… Не бросай меня, милый! Честное слово, отслужу!
В машине Гречанинов продолжил свои рассуждения. По его словам, самый вероятный исход нынешнего криминального режима именно такой: при очередной разборке паханы взаимно истребят друг друга. Все к этому идет. Еще Платон писал, что демократия, на которую так падок плебс, неизбежно ведет к первобытной деспотии — иного пути нет. Колоссальная, непомерная власть сосредотачивается в руках одного человека, и когда этот человек — тиран, узурпатор — ослабеет (как раз наш период) и выпустит бразды правления из рук, наступает беспредел. Гречанинов объяснил, что такое беспредел. Это утрата всякого разумного порядка в государстве. Сейчас его (порядок) из последних сил поддерживают уголовные авторитеты, но и их уже, как я, наверное, заметил, отстреливают по десятку в день. Дальше — хаос, безвластие, немотивированные убийства, большая кровь, льющаяся из всех щелей, полное торжество сатанинского начала. Страшнее ничего не бывает на свете. Беспредел — это не просто физическое истребление, это — хуже. Это разрушение всех основ бытия, слепой бунт дикой человеческой сущности против Божественного начала. Иными словами, замысел Творца, вывернутый наизнанку. Беспредел нам предстоит испытать на собственной шкуре, но сокрушаться и терять присутствие духа не следует. Будет много страданий, которые выше человеческих сил, но следующий этап — очищение и воскресение. Кто уцелеет, тот оглянется назад с отвращением и проклятием.
Мы подъехали к больнице, и Гречанинов остался ждать в машине.
Прежде, чем идти к отцу, я заглянул к завотделением Робинсону В. Г. Он меня встретил приветливо, может быть, отчасти из-за тех пятисот долларов, которые я ему обещал. Но только отчасти. Сейчас я его разглядел лучше, чем в первый раз, когда голова была набита гудящей ватой. Это был солидный человек, уверенный в себе, излучающий благодатную энергию тайных медицинских знаний. Таких врачей раньше было много, их можно было встретить в любой районной поликлинике, но с наступлением рыночного рая они все разбежались в коммерческие структуры, где за бешеные бабки лечат бизнесменов и предпринимателей, страдающих от ожирения и пулевых ранений. Доктор Робинсон уверил, что отец вне опасности, но недельки две еще побудет в больнице. От радости я чуть не поцеловал ему руку, но ограничился тем, что угрюмо пробурчал:
— Как договаривались, в долгу не останусь, доктор.
В палате у отца повстречал матушку, и это была двойная удача. Град упреков, которые на меня обрушились, я воспринял как освежающий летний дождик. Родные бесхитростные лица светились веселой приязнью, неунывающей верой в справедливость бытия — это было лучшим лекарством для моего истомленного духа. Отцу и вправду было намного лучше: он уже самолично добирался до туалета, что являлось как бы переходным этапом от смерти к вольной волюшке. Озабочен он был по-прежнему единственно тем, как заново поднять мастерскую. Спросил, верно ли то, что я говорил насчет второго гаража, который можно купить, или так, по привычке трепал языком. Конечно, я трепал, но сейчас готов был трепать и дальше, лишь бы не сбить отца со здорового направления мыслей, и наобещал ему с три короба, описав даже внутренности, размеры и местоположение существующего пока только в моем воображении гаража. Мать наконец строго вмешалась:
— Скажи-ка, сынок, где тебя самого угораздило?
Не сразу я понял, что она имеет в виду.
— А-а, это, — беззаботно махнул рукой. — Да я уж рассказывал папе. На корте неудачно рухнул, ребро треснуло.
Мать не поверила ни на секунду:
— Отец, видишь?! Куда-то наш непоседа опять впутался. Поговори с ним, прошу тебя. Я-то для него пустое место. Он же давно умнее всех.
Отец принял соответствующее, сто лет мне знакомое скорбно-назидательное выражение лица и сделал мне внушение. Сказал, что трудно понять человека, который обманывает родителей, вдобавок пытается обмануть самого себя. Это недостойно порядочного мужчины. Порядочный мужчина отличается от негодяя не тем, что совершает сплошь благородные поступки, а тем, что умеет открыто признаваться в дурных. Совестливость, сочувствие к близким — вот отличительные черты благородного поведения. Когда человек пребывает во лжи и внушает себе, что всегда прав, он быстро превращается в скотину.
