Татьяна Степанова - Звезда на одну роль
— При попытке к бегству в женщин стреляют?
— Не знаю, Сережа.
— Надо стрелять, — заметил он. — Обязательно. Они ехали по набережной Москвы-реки. Впереди на ярком весеннем солнце пылал купол храма Христа Спасителя. К грядущей Пасхе с него уже сняли строительные леса.
— Хочешь посмотреть наш дом? — неожиданно спросил Мещерский. — Тут рядом совсем, на Пречистенском бульваре.
— Конечно, хочу!
Князь свернул направо. «Жигули» подъехали к высокому особняку с французскими окнами и круглой ротондой, выкрашенному в небесно-голубой цвет.
— Вот, Катюш. — Мещерский задумчиво облокотился на руль.
— Этот дом был ваш? — Катя не верила своим глазам.
— Да.
— Ну, ничего себе! А сейчас что в нем?
— Был спецособняк Министерства обороны. Для приемов. А теперь коммерческий банк.
Катя смотрела в окно. У ажурной ограды особняка затормозил сверкающий лимузин. Из него вылезли два дюжих молодца в долгополых кашемировых пальто. Выражение их лиц напоминало то, какое Катя порой наблюдала у Кравченко — на первый взгляд лениво-равнодушное и вместе с тем цепко-настороженное. Телохранители. Один наклонился и открыл дверцу лимузина. Оттуда выполз пузатый человечек в замшевом пальто и приплюснутой сетчатой кепке. Он едва-едва доходил охранникам до груди. Выполз, осмотрелся и неторопливо, вразвалочку, словно перекормленный астматический мопс, заковылял к дверям банка.
Мещерский проводил его взглядом.
— Вон там, смотри, на втором этаже был кабинет моего деда. А там, в ротонде, — музыкальный салон и спальня бабки.
— Им сколько было лет, когда они убежали? — спросила Катя.
Мещерский усмехнулся.
— Никто не бегал. Из моих прямых предков не бегал из России никто. Убежали только двоюродные, троюродные: Мещерские-Барятинские. Эти сейчас в Южной Америке, в Швейцарии. Деду моему в семнадцатом стукнуло двадцать шесть, бабке — двадцать. Он окончил исторический факультет и потом, уже во время германской войны, поступил в Преображенский полк. Был ранен в Галиции. После госпиталя женился по любви на прелестной девушке. Помнишь, я показывал тебе их свадебный карт-посталь?
Катя кивнула. Однажды они рассматривали фамильный альбом Князя. Старая фотография запечатлела юного офицерика с аккуратным английским пробором и девушку с длинной толстой косой и осиной талией, перетянутой корсетом, — князя и княгиню Мещерских.
— Почему же они не эмигрировали? Сергей презрительно дернул плечом.
— Мещерские на Куликовом поле от татар не бегали, от поляков не бегали, при Полтаве шведов лупили, при Аустерлице в плен не сдавались, под Лейпцигом у французского маршала шпагу принимали. На Плевне три Георгия заслужили. Куда ж им, таким, бегать?
— Сереж, а почему ты не стал военным? — спросила Катя тихо.
— Как же не стал? Когда-то честно тянул лямку военного советника. — Он улыбнулся.
— А почему ты вдруг все бросил?
— Я, Катенька, всегда мечтал открыть какой-нибудь неизвестный приток Замбези или Лимпопо и назвать его своим родовым именем.
— Я серьезно, Сережа.
— Я тоже серьезно.
— Твои предки были очень богаты? Он задумчиво перечислил:
— Особняк здесь, дворец в Питере на Фонтанке, дача в Павловске, имение под Москвой, имение в Курской губернии, имение под Пензой, рядом с Лермонтовыми, кстати, летний дворец в Крыму, в Ливадии, дача в Финляндии, оловянные рудники в Сибири.
— И тебе не жаль всего этого? Он отвернулся.
— В семнадцатом году, Катенька, в России насчитывалось несколько десятков миллионов нищих, голодных, больных. Народ умирал. Чтобы его спасти, надо было что-то делать.
Знаешь, я много об этом думал, читал, фотографии смотрел. Ты никогда не обращала внимания на выставках старых фото, как одевался народ, а? Как одевались господа, интеллигенция и как крестьяне, мастеровые? Тулупы, холстина, подпоясанная веревками, лапти.
Не верь тому, что сейчас болтают и пишут о революции. Никакой это не случайный переворот шайки авантюристов. Это была сама стихия. Слишком мало сытых, благополучных, слишком много голодных, истерзанных войной — пухнущие с голоду дети, калеки, сироты. Кто-то за все это должен был поплатиться.
Дед мой, несмотря на свой титул, в университете не пропускал ни одних беспорядков — «долой» кричал, «Марсельезу» пел. Он тоже чувствовал тогда, хоть и сопляк был, по нынешним моим меркам, что так далее продолжаться не может. Но он был молод, легкомыслен, любил бабушку, скифские вазы из курганов и породистых лошадей. И частенько, когда все это само плыло к нему в руки, забывал обо всем на свете. В том числе и о голодном народе, и о своем «святом долге интеллигента». Он не виноват, что родился князем, однако расплатился за свой титул сполна. Всем расплатился. Но он никого никогда не осуждал, никогда не жалел о потерянном.
Я тоже. Но.., когда я думаю, что было век назад, о той России, мне не жаль ничего. Все тогда пошло ей впрок. Но когда я смотрю на этих четвероногих... — он кивнул на лимузин у подъезда, — и думаю, что какая-то полуграмотная сермяжная харя с десятью судимостями сидит в музыкальном салоне моей бабки и отслюнивает миллион себе, прошу извинения за грубость, на жратву, мне хочется взять автомат и.., и превратиться в этакого разжалованного Долохова. — Он усмехнулся. — Два выстрела в грудь, один контрольный за ухо. Понимаешь?
Катя кивнула.
Мещерский завел мотор.
— Несколько картин из нашей фамильной коллекции сейчас в Пушкинском музее, есть вещицы и в Алмазном фонде. Пусть они там и остаются. Пусть на них любуются все, кто хочет. Это достояние народа. Но когда я слышу, что Рембрандта, принадлежавшего моему прадеду, продают на аукционе Сотби какому-то парагвайскому жулику, мне хочется снова заорать «долой» и затеять революцию.
Они ехали по набережной. Пречистенский бульвар и Спаситель скрылись из виду. Впереди маячила Котельническая высотка.
— А вон и главный ориентир — фабрика с трубой, — объявил Князь, кивая налево. — Сейчас пойдем искать этот цех номер три.
Глава 17
«УЛЕЙ»
Катя и Мещерский, оставив машину посреди тесного, заваленного ржавым хламом двора, шли мимо старых фабричных корпусов и сараев. Навстречу им попадался весьма живописный народец: наголо бритый «джентльмен» в офицерской шинели без погон и черных очках, две девицы в клеенчатых фуражках и штурманках, некто пожилой, длиннобородый, похожий на иконописного Угодника, в клетчатой детской курточке и «вареных» джинсах, в которых уж лет пять как никто в Москве не ходил. «Угодник» тащил под мышкой огромный подрамник.
— Наверняка из Строгановки, — шепнул Мещерский. — Сейчас я у него спрошу. Простите, где цех номер три?
— Что? — «Угодник» презрительно поднял брови.
— Цех номер три.
— Я не знаю.
— Но вы...
— Не знаю и знать не хочу! Катя потянула Князя за рукав.
— Полоумный какой-то, оставь его в покое. Я вон лучше у мальчика спрошу. — Она кивнула на скачущего через лужи пацана в распахнутой мартовскому ветру навстречу потертой дубленке. — Скажи, где тут мастерские Строгановки?
— А вам кто нужен? — осведомился парень, обдавая Катю пивным духом, слегка приправленным ароматом резинки «Ригли'с перминт».
— Могиканин.
— Вторая дверь за углом. Через секции пройдете все время вперед и направо. По лестнице только не поднимайтесь. Там еще спросите.
— Спасибо, но...
— Там спросите. — Парень сиганул через лужу и скрылся за сараем.
— Сюда, кажется. — Мещерский уже открывал филенчатую дверь, располагавшуюся в левом крыле приземистого строения со стеклянной крышей — нечто среднее между гигантской теплицей и холерным бараком. На двери, намалеванная черной краской, змеилась цифра "З".
Они вошли внутрь и оказались в длинном узком коридоре, проложенном между дощатыми перегородками, достаточно высокими, но все равно не достигающими стеклянной крыши. Со всех сторон неслись самые разнообразные звуки, от неожиданности Катя даже прикрыла уши ладошками: справа что-то долбили, слева кто-то всхлипывал, где-то шумела вода, тявкала какая-то моська, сбоку фальшиво пиликали на скрипке, впереди ревели децибелы метал-рока.
— Сколько можно ждать? А? Петрович, ты что, мои нервы испытываешь, что ли? — выходил из себя чей-то бас.
— А я сказала тебе, что уйду, и уйду окончательно Уйду, чтоб никогда больше к тебе не возвращаться! — дребезжал женский фальцет.
Кто-то проиграл гамму на трубе и на верхнем «до» залихватски пустил петуха. Звенели черепки бившейся посуды. Пахло в коридоре краской, ацетоном, нагретым металлом, пылью, туалетом и совершенно неожиданно — пирогом с яблоками. Одна из коридорных дверей была распахнута настежь. Катя заглянула туда. В просторном зале ряд за рядом, словно пюпитры в оркестровой яме, выстроились деревянные мольберты. За ними работали молчаливые существа. Мужчины то были или женщины, Катя так и не определила — надетые на них холщовые балахоны, сатиновые подрясники и нелепые сине-зеленые фартуки скрывали все различия между полами.
