Виктория Платова - Купель дьявола

Кто же все-таки меня запер?

Картина может убивать, я почти готова поверить в это, но поворачивать ключи в замках? Это уже слишком…

Споткнувшись о крошечный валун, я едва не растянулась на тропинке. Выходные туфли, в которых я проходила всю сегодняшнюю ночь, мало соответствуют пересеченной местности… Я раскрыла чемодан и извлекла из него шорты, футболку и ботинки “катерпиллер” на угрожающе толстой рифленой подошве. Любимые ботинки Пупика… Бедный кот.

Сквозь редкие сосны просматривалась трасса, и когда я вышла на нее, Лавруха уже договаривался с водителем какого-то “Жигуленка”.

— До Питера, шеф. Платим в баксах, — сказал Снегирь и подмигнул Херри-бою. Понятно, за чей счет он решил прокатиться.

— Я не еду, — сказала я.

— Почему? — Лавруха нахмурился. — Все-таки решила отправиться к Жеке?

— Нет. Пупик. Нужно забрать его у ветеринара. Ветеринар обещал сделать вскрытие. Это недалеко. В Зеленогорске. А вы езжайте в Питер, если хотите.

— Нет уж. Я тебя не оставлю в таком состоянии. Поехали вместе…

…Ветеринар не сказал мне ничего утешительного и взял только часть денег за услуги.

— Ничего не могу понять, — сказал он мне. — Внутренности абсолютно не повреждены. Внешне это похоже на инфекцию, но никаких подтверждений я не нашел.

— А почему у него выпала шерсть?

— Шерсть выпадает по совершенно разным причинам. Это самая естественная реакция на тяжелую болезнь.

— Он был совершенно здоров, доктор.

— Да. Во всяком случае, никаких патологий вскрытие не выявило.

— Что же тогда?

— Увы. Я не знаю… Если вы хотите, я могу провести химический анализ тканей. Не думаю, что это прояснит картину, но… — Александр Третий с сомнением взглянул на мою футболку и шорты, бывшие в девичестве джинсами “Ли Купер”.

Это обойдется мне в кругленькую сумму, понятно.

— Спасибо. Я думаю, не стоит. Оставлять здесь, на холодном прозекторском столе, тельце Пупика, да еще на неопределенное время, было выше моих сил. Я завернула кота в чистое полотенце и вышла из кабинета.

Снегирь и Херри-бой ждали меня на улице. Снегирь пил пиво, а Херри-бой — стерильную минеральную воду “Полюстрово”.

— Хлебни, — сказал мне Лавруха, — полегчает.

— Я не хочу…

— Нужно, — Снегирь аккуратно вынул сверток у меня из рук.

— Мне очень жаль, Катрин, — хоть здесь Херри-бой проявил сострадание, и я была благодарна ему за это.

— Ну что, двинули?

— Нет. Я хочу похоронить его здесь, на заливе, — везти мертвого Пупика в город — на это меня может не хватить.

— Как скажешь.

…Мы похоронили Пупия Саллюстия Муциана под сосной, совсем рядом с заливом. Снегирь насыпал аккуратный холмик и так же аккуратно подровнял его края.

— Спи спокойно, Пупик. И хоть покойника я не любил, по причине вздорности характера, давайте его помянем…

Снегирь протянул бутылку с пивом Херри-бою, но тот отрицательно покачал головой.

— Надо. Обычай такой. Русский обычай. Понимаешь?

— Я пил коньяк, ..

— То коньяк, а то — пиво. Это же ваш национальный напиток! И потом — когда это было! За упокой души — святое.

Херри-бой все-таки взял бутылку, предварительно обтерев горлышко, и сделал маленький глоток.

— Хорошее у нас пиво, да? Лучше, чем ваше, консервированное, — и здесь Лавруха остался верен себе. — Натуральный вкус, никакой подделки.

— Мне не очень нравится пить.

— Вижу. Ничего тебе не нравится. Никаких страстей. Тоска зеленая!..

Это было несправедливо по отношению к Херри-бою. Его можно было обвинить в чем угодно, даже в легком презрении к пиву, — но только не в отсутствии страстей. Но Херри-бой не стал оправдываться перед экспансивным русским художником. Мы были для него досадной помехой на пути к Лукасу Устрице. И Леха был досадной помехой. А теперь помеха устранена. Я внимательно посмотрела на Херри-боя.

Гладкие щеки, гладкие очки, только глаза выглядят на этом лице совершенно противоестественно: как будто кто-то, мастеривший Херри-боя, просто взрезал стамеской голую поверхность лица. И взрезал слишком глубоко. Херри перехватил мой взгляд и застенчиво улыбнулся.

С такой улыбкой на лице вполне можно убить. Кого угодно.

…Я добралась до дома только во второй половине дня. И, всласть наплакавшись над пустыми мисками Пупия Саллюстия Муциана, заснула. Прямо в кухне, на полу, еще пахнувшем кошачьим кормом. А проснулась от настойчивого телефонного звонка.

Звонил Владимир Михайлович Юхно.

— Добрый день, Катя. Как вы себя чувствуете?

— Как я могу себя чувствовать?

— Я получил данные вскрытия. Если это вас интересует…

Алексей Титов умер от обширного инфаркта. Никаких следов яда в организме не обнаружено (я мысленно щелкнула по носу чересчур подозрительного казаха). Нелепое стечение обстоятельств, и Владимир Михайлович Юхно приносит мне свои искренние соболезнования. Я ждала, что Юхно скажет мне то же, что сказал вчера в унисон со всеми: “Вы очаровательны, Катенька, вы можете обращаться к нам в любое время”… Или хотя бы, на худой конец, намекнет на чашку кофе. Но ничего подобного не произошло. Сейчас он положит трубку и исчезнет из моей жизни навсегда.

— А что с картиной? — спросила я у Юхно.

— Не знаю. Это не моя компетенция. Вас интересует картина?

— Нет, — соврала я. — Просто так спросила.

— Я не знаю, как с ней поступит Агнесса Львовна…

Я представила себе, что моя ненавистная физиономия, да еще снабженная выспренней латинской надписью, будет каждый день мелькать у нее перед глазами, и поежилась. Вряд ли Агнесса оставит доску у себя, а тут еще Херри-бой, который никак не может угомониться. Что-то его становится слишком много в моей жизни, этого проклятого Херри-боя…

— Значит, следствие закончено?

— Никакого следствия не было. Алеша умер от инфаркта. Я могу надеяться на вашу конфиденциальность? — снова спросил он.

Голое тело Лехи, распростертое перед картиной, совершенно необъяснимая смерть, девушка, похожая на меня….

— Конечно, Владимир Михайлович.

— Было очень приятно с вами познакомиться. Жаль, что при таких обстоятельствах.

— Приходите в галерею, — неожиданно пискнула я. — У нас выставляются очень хорошие художники…

— Меня мало интересует живопись, Катя. Всего доброго…

Я положила трубку, костеря себя на все лады: совсем ополоумела, девка, вылезла со своей картинной галереей в самый неподходящий момент… Бесцельно прослонявшись по комнатам, я снова влезла в “Катерпиллеры” и отправилась в “Пират”.

"Пиратом” назывался мой любимый кабачок на углу Седьмой линии. Там я назначала встречи всем своим поклонникам и заставляла их часами любоваться спасательными кругами с военных кораблей и формой, содранной с какого-то капитана первого ранга и выставленной на всеобщее обозрение. Список достопримечательностей дополняли штурвал, корабельный телефон и флаги Международного сигнального свода. Я и сама не могла объяснить себе такую патологическую страсть к морю: впервые я увидела большие водные пространства, когда приехала из Самарканда в Питер, к тетке, — учиться в художественной школе. С тех пор прошло много лет, я без сожаления рассталась с девичьей мечтой выйти замуж за какого-нибудь выпускника Академии имени Фрунзе, но привязанность к морю не ушла. И я удовлетворяла ее самым невинным образом — сидя в “Пирате”. Только здесь, в сигаретном дыму, среди пивных кружек, соленых орешков и фисташек, мне думалось лучше всего.

Я заказала кофе, орешки, бокал самого дешевого вина (“Улыбка Джоконды”, как раз в моем стиле) и уселась за столик у окна.

Итак.

Два трупа за месяц. Два трупа и бедняжка Пупик. Гольтман умер еще раньше, но его тоже нельзя сбрасывать со счетов. И в каждом из трех случаев на месте неожиданной смерти оказывалась доска Лукаса ван Ост-реа. Я была чересчур практичной, чтобы поверить в мистическое предначертание картины. И все же не совсем практичной, чтобы сбрасывать это предначертание со счетов. Особенно если учесть дошедшие до нас байки о Лукасе Устрице: “Семя дьявола”, “Пробный камень антихриста” и все такое прочее… Отпив вина, я закрыла глаза и принялась выстраивать логические цепочки. Гольтман — Быкадоров — Леха Титов. Все трое умерли от инфаркта, глядя на картину. Но Быкадоров и Леха Титов были без одежды, а Гольтман так и не обнажил чресла. И Быкадоров, и Леха пытались чем-то задвинуть дверь, Гольтман же обошелся ключом. Интересно, почему? Я выстроила из орехов знак вопроса и тут же нашла ответ. Гольтман закрыл дверь на ключ только потому, что ключ у него был. А две другие двери просто не запирались на ключ, и парни решили воспользоваться тем, что было у них под рукой.

Поехали дальше. Все трое были владельцами картины (исключение составлял лишь Быкадоров, но мало ли какая мысль могла прийти ему в голову). Может быть, он действительно решил оставить картину себе, и картина почувствовала это? Зло всегда эротично, сказал мне Херри-бой. В намерениях Быкадорова и Лехи я не сомневалась ни секунды, именно влечение заставило их раздеться. Похоть, если быть точной… Но ведь Гольтмана тоже снедала похоть, если верить его племяннику. И все же он не разделся. Почему? Я забросила в рот пару орешков и отнесла это к самой обычной стариковской стыдливости. А если учесть, что Гольтман был евреем… Евреи не только страстны, но и целомудренны, если верить Библии. А Библии я верила.