Леонид Словин - Такая работа. Задержать на рассвете
— Никуда он от нас не уйдет.
У Спартака в руках длинный разделенный надвое чист бумаги; слева он вписывает в него тех, кто посещал квартиру Ветланиной, справа — гостей Шатько. Пока еще ни одна из фамилий не появилась и этом списке дважды — в левом и правом, но зато их много, этих фамилий, и работа у Шубина спорится, поэтому успокоенный Данилов уходит к себе.
Через час он снова появляется в кабинете Гаршина.
— Константин Николаевич, я просил выбрать лиц, которые во время кражи искали ценности в книгах. Сделано это?
Услышав недовольный голос полковника, оперативники спешат удалиться, оставив майора и полковника вдвоем.
— Таких трое. Двое из них в заключении, третий живет в Камышине. Проверен. Из города не выезжал.
Черные глаза Гаршина — само спокойствие. Из-за этого вот непоколебимого спокойствия, сознания своей правоты, а не из-за оперативного опыта выбрал в свое время Данилов заместителя. Теперь же оказывалось, что для совместной работы этого недостаточно: настоящего понимания, дружбы между ними не было, как ни старался Данилов.
— МУР ничего нового не сообщил?
— Пока нет.
— Так-так… Вы дали указание подготовить отчет по новой форме?
Видя, что Гаршин ничего не упускает, Данилову переходит к менее значительным вопросам.
— Надо распорядиться, чтобы в отделение служебного собаководства поставили второй телефонный аппарат для прямой связи с дежурным по горотделу.
— Как решается вопрос о переводе к нам Haлeгина? Вы поддержали меня? — спрашивает Гаршин.
— Уже есть приказ. Райотдел сначала ни в какую, потом согласились. Если бы отдавали с радостью, тут я еще подумал бы… Кстати, раз уж мы коснулись вопроса о кадрах, — к нам на оперативную машину просится шофер начальника управления. Как ты на это смотришь?
— Калистратов? Я бы взял, раз просится.
— А я именно поэтому думаю его не брать: сегодня просится к нам, завтра просится от нас. Просится — значит, разборчив!
— Ну, это не так все, — Гаршин хмыкает углубляется в бумаги.
Перед майором несколько рапортов — результаты проверки тех, кто мог совершить квартирные кражи. В них только все «за» и «против», а выводов нет, Гаршин должен решить, проверять дальше этих людей или считать проверку законченной.
Уж этот вечный вопрос: причастен — не причастен, виновен — не виновен! Только в случае поимки настоящего преступника можно окончательно на него ответить. Но не находиться же человеку под подозрением, пока преступление не будет раскрыто! Кто-то должен, поверив своему жизненному опыту и интуиции, вынести следовательский приговор: считать версию проверенной или нет.
— Этого нечего проверять, — взяв рапорт, лежащий сверху, говорит Данилов, — в промежутке между двумя кражами он не мог появиться дома и принести из школы ребенка.
— Согласен.
— А Никонов, говорят, в последнее время частенько выпивает, — в руках у Данилова другой рапорт.
— Выпивает, но, судя по всему, он на такие преступления не пойдет. Нет здесь той опасной совокупности: выпивка плюс низкая культура, склонность к насилию… На Востоке говорят: пьянство не порождает пороков, а лишь обнаруживает.
Перед обеденным перерывом неожиданно звонит но телефону Кравченко.
— Константин Николаевич, запишите, пожалуйста, это Монахов Сергей Алексеевич…
— Из Шедшемы? Знаю такого.
— Десять суток, восемьдесят восьмая ячейка, — Кравченко всегда докладывает коротко и только самое главное.
Но Гаршин понимает его с полуслова.
— Так. Скоро сам будешь? — спрашивает он.
— Через час.
— О чем речь? — интересуется Данилов.
— В автоматической камере хранения вокзала, и восемьдесят восьмой ячейке, более десяти суток находятся невостребованные вещи — пиджак, шарф, рубашка. Документов нет. В кармане пиджака колечко с пятью ключами, в том числе двумя от автоматических замков. Вещи эти принадлежат Монахову.
— Все?
— Эти два ключа, по-видимому, подходят к замкам квартиры Ветланиной.
— Так, чудесно, Николаич! — Данилов вдруг словно проясняется, он светится улыбкой, и Гаршину впервые приходит в голову, что домашние, наверное, знают только это лицо Данилова, лицо заботливого и благожелательного хозяина; этот Данилов, что стоит сейчас перед ним, любит порыбачить, попеть ночью песни у костра и, может быть, первый срывается с места, когда кто-нибудь просит поднести к костру веток или воды.
— Это может быть и случайностью, — объясняет Гаршин, — замки-то весьма распространенные.
Лицо Данилова снова сурово и закрыто.
— Что представляет собой Монахов?
— О, это «наш» человек… Мы его арестовывали в мою бытность в Шедшеме. Как раз Налегин задерживал. Кличка Монах, ворует из квартир. Но кроме того, берет еще и все, что плохо лежит. Родом из Шедшемского района, там его многие знают, особенно в деревнях, как хулигана.
— Но все-таки он вор?
— Ворует.
— Поднимай всех! — Данилов возбужденно потирает руки и выходит из кабинета, чтобы доложить генералу.
Вскоре появляется сияющий Кравченко. Он узнал даже, где Монах останавливался в Остромске.
— Проспект Чернышевского, номер дома неизвестен. Двести сорок восемь строений, двадцать шесть учреждений и предприятий, шесть общежитий, — объясняет Кравченко.
— Надо просить подкрепление в школе милиции, — вслух размышляет Гаршин. — Так? Захотят ли?
— А вы им лекцию прочтите. О международной полиции. Они давно просили, — Кравченко щурит бровь, чуть ли не подмигивая майору: он сегодня в ударе, все удается.
Звонок телефона тих и прерывист — так звонит междугородная станция. У телефона скупой на слова, верный, незаменимый Лобанов, начальник Шедшемской милиции.
— Монахов? — удивленно переспрашивает он. — Мы его сами разыскиваем. Он в детдоме радиоприемник украл и скрылся…
— Наш шефский подарок?
— Да. «Фестиваль». Налегин с Платоновым уехали.
— Так… Налегин знает о переводе?
— Сегодня объявил. Вот Монахова привезет — и к вам.
Положив трубку на рычаг, Гаршин представляет себе утонувшее в снегу по самые окна деревянное здание Шедшемского райотдела милиции, начальником которого он работал более двух лет, уютную, оклеенную светлыми обоями маленькую дежурную комнату, треск поленьев в печи и окна в белом узоре, дежурного, в валенках, расстегнутом белом полушубке, и самого себя, у окна, похудевшего, с повязкой на горле после операции, вслушивающегося в привычный вой метели. Шедшема всегда вспоминается ему с метелями.
Глава 3. Налегин
К вечеру капитан милиции Налегин и проводник служебно-розыскной собаки Платонов отставали от Монахова всего на три часа. Однако их вороной Грачик уже выбивался из сил. Впереди темнели избы Косихи.
«Делать нечего, — подумал Налегин, — надо дать Грачику отдохнуть. Да и дорогу следует узнать».
Платонов направил сани к крыльцу. Огромный, черный, с желтыми подпалинами Ксанф первым выпрыгнул на снег.
…В избе уже успели убрать со стола, спрятать и буфет початую бутыль самогона, пару граненых стаканов и тарелку с солеными грибами. На скамейке, где несколько часов назад сидел Монахов, расположился с книжкой беловолосый парень в очках — сын хозяина, а отец его, с подоткнутым правым рукавом сатиновой рубахи, инвалид, поставив на стол жестянку с табаком, одной рукой ловко закручивал цигарку. Мокрые следы на полу у двери были аккуратно подтерты.
Монахову было несравнимо легче, чем милиционерам. Он знал здесь все и всех сызмала. Правда, конь у него был похуже Грачика, но зато в санях он был один и гнал ходко. Монахов ехал не таясь, по умятой дороге, через деревни, и, хотя его здесь недолюбливали и даже несколько раз били за разные мелкие кражи, он не боялся, что о нем сообщат в милицию. Он был свой, деревенский, его отца здесь знали и деда. Да и кому это интересно — впутываться в чужие дела?
Налегин сразу оценил и подчеркнуто равнодушное лицо пожилого инвалида и ускользающий за очками взгляд светловолосого паренька с книгой. Что-то подсказывало Налегину, что Монахов не мог просто так, не останавливаясь, проехать мимо этой стоящей на отшибе, у большака избы. А у самого дома зоркий Платонов поднял окурок сигареты «Прима», свежий, чуть запорошенный снегом, и на всякий случай положил в карман.
— Здравствуйте, — высокий, худой, скуластый Налегин принес в эту тихую, жарко натопленную избу другой мир — тревожный, тот мир, где завывала метель, где люди носили форменные полушубки и оружие и имели право разговаривать с незнакомыми людьми просто и требовательно.
— Добрый вечер. Проходите.
Налегин почувствовал, что здесь, в избе, все его тело покалывает острыми маленькими иголочками озноба. Хозяева ни о чем не спрашивали, давая гостям прийти в себя.
