Андрей Молчанов - Форпост
И прежде чем пришла догадка, что этот забредший в хаос бетонных и стальных нагромождений подросток слабоумен и немощен, заполнило Федора едкое и черное, как лужа застывшего вара на полу под его ногами, чувство должной случиться беды. Он смотрел на кобелиную толкотню волосатых потных торсов вокруг этого несчастного существа, слышал угодливо растянутые интонации в клекоте грубых голосов и, сжимая кулаки в бессилии, унизительно и слезно понимал свою роль немого свидетеля в отвратительном, как блевотина, действе… Но что мог сделать он в своем никчемном заступничестве, что будет пресечено незамедлительной и безжалостной карой?
Подонки тем временем уводили свою жертву в зев подвального этажа.
Федор, стараясь впасть в отрешенное от всего мира бездумие, взялся за отполированные его ладонями ручки тачки, покатив ее набившим оскомину путем. И вдруг слух его поразил краткий, пронзительный вопль, донесшийся извне. Или показалось? Он замер, прислушиваясь. Бетонные своды были безмолвны. Легкий ветерок шелестел клоком льняной пакли, зацепившейся за жестяной выступ подоконника.
Он убедил себя, что этот крик отчаяния – всего лишь игра его воспаленного воображения, но тут же и устыдился малодушно такого самоуспокоения.
А на выходе его поджидал один из мучителей, довольно спокойно, хотя и неприязненно, осведомившийся:
– Скоро штабель добьешь?
– Стараюсь, – ответил он, не поднимая глаз.
– Молодец, хороший работа, никуда отсюда! На обед лично звать буду! – прозвучал бодрый наказ, в котором сквозило и явное облегчение от уясненного неведения Федора о творящемся под сенью теневой стены беззаконии.
Плошку с баландой ему поставили на настил через полчаса, после абреки и вовсе исчезли в дебрях наваленных горами стройматериалов, а к концу рабочего дня Федор, решивший обозреть из чердачного окна панораму рабочего объекта, дабы убедиться, что извергов поблизости нет, увидел их в отдалении, у въездных ворот, где стояла бочка с водой.
Кавказцы, обильно поливавшие друг друга из котелков, выглядели так, будто и сами изрядно потрудились: шевелюры их поседели от цементной пыли, а галифе были черны от пота.
В следующий момент тупо и туго запел от удара кувалдой подвешенный на тросе сигнальный рельс, возвещавший о завершении смены.
Федор стоял, озадаченный несообразностью облика мерзавцев, чуравшихся всякого прикосновения к марким строительным смесям. И где им довелось так изгваздаться?
В раздумье побрел к выходу со стройки, но вдруг, застигнутый неясным подозрением, изменил свой путь: протиснулся между завалами балок к яме фундамента подсобного строения, утыканной кольями арматуры. Увидел опорные рвы – залитые бетоном и покуда еще полые. Одну из траншей заполнял свежий, хотя уже крепко схватившийся раствор – местное солнце, стремительно выпаривающее влагу, на глазах превращало вязкую сырую массу в каменный монолит.
Но в этом котловане уже неделю никто не работал…
И тут в серой, тщательно зализанной лопатами поверхности различилось яркое ворсистое пятнышко, в котором парень узнал алую матерчатую вязь уже виденной им жалкой обувки…
Его охватила оторопь. Неужели там, в застывающей бетонной каше – эта несчастная девочка? Неужели они убили ее?
Он схватил обрезок стального уголка, валявшегося под ногами, и уже занес руку, чтобы отбить кусок зачерствелого слоя, за которым скрывалось то страшное, о чем думал, но – не смог. Бросил железку и – побрел обратно, повторяя про себя одну и ту же фразу:
– Этого всего лишь тапок, это всего лишь… – Хотя глубоко и убежденно сознавал обратное.
После ужина, когда в отупелости мыслей он сидел на табурете, пришивая заскорузлыми пальцами, с трудом удерживающими иглу, лоскут белой тряпки, должной стать подворотничком, абреки вновь потревожили его покой, принудив затопить им на ночь глядя баню.
Баню – вотчину «стариков», сколотили несколько месяцев назад из груды бракованного занозистого горбыля, сбитого в подобие брусьев. Дыры зашпаклевали глиной, печь сложили из кирпичного боя. Внутри бани имелась просторная комната отдыха со столом из древесно-стружечной плиты и принесенными из казармы табуретами, на выходе был сооружен душ из закрепленной на козлах бочке с ввинченным в нее обрезком от садовой лейки.
По прямому назначению баня использовалась постольку-поскольку, но как место карточных игрищ и шумных пьянок, заканчивающихся мордобитием, как, впрочем, и карточные состязания, функционировало едва ли не ежевечерне. Контролирующие дисциплину и порядок офицеры при пользовании данным местом проведения культурного досуга обладали правом внеочередности его посещения, и их посиделки едва ли чем отличались по форме и содержанию от времяпрепровождения рядового состава.
Когда гогочущая ватага старослужащих с канистрой политуры ввалилась в стены дощатого чертога, Федор уже протопил печь и заволок в парную чан с водой и веники из местной полыни, тут же поспешив прочь. Теперь ему надлежало скрыться поблизости в темноте наступающей ночи и, дождавшись конца разгула, приняться за уборку.
Один раз ему все же пришлось заглянуть внутрь: просили поднести недостающие простыни и кружки.
Еще при входе он наткнулся на обращенные в его сторону взоры кавказцев, перешептывающихся между собой. Взгляды были двусмысленные, напряженные и веяло от них явной опасностью. Догадаться, что разговор шел именно о нем как о нежелательном возможном свидетеле свершенного злодеяния, было несложно.
Человек, постоянно живущий в тисках насилия и страха, приобретает особую остроту в предчувствии очередных каверз, на лету угадывая мысли врагов. Никак не проявляя внешне понимания этих мыслей, этим порой он и спасается. Но Федор, на которого потянуло холодком уготованной ему гибели, мог спастись, лишь бежав из окружавшего его ада, однако куда бежать? В бесконечную дикую пустошь? В городок, где его тут же и непременно поймают?
С этими мыслями, растворясь в темноте, он сидел на выступе фундамента казармы, стискивая в отчаянии пальцы и тяжело дыша. Ветер над головой постукивал небрежно прибитой жестью крыши, за сточной канавой, в поросли чахлого сорняка то и дело вскрикивали какие-то маленькие неведомые твари, и резкими шорохами доносилась их возня. Видимо, там тоже шла борьба и пожирание друг друга за право жить.
Месяц был ущербен, и серпик его источал нежный рассеянный свет. Небо, как пшеничное поле колосьями, было усеяно звездами. Редкие метеоры выпадали из вышины, мерцая в своем последнем полете таинственно и зловеще, как вспышки древнего огня.
К ночи казарма утихомирилась, вывалились из бани пьяные «старики», погорланили, изматерились напоследок и тоже отправились на боковую. В помещении оставались только абреки, и Федор, содрогаясь, ждал, когда они призовут его – то ли к уборке, то ли к расправе…
Прошел час, из казармы, стуча сапогами, выскочил тучный ефрейтор в исподнем, с папиросой в зубах, обильно помочился в темень, затем, узрев силуэт Федора, вопросил:
– Ты-то здесь чего?
– Жду вот…
– А, не догуляли басурмане… – Ефрейтор выплюнул окурок, огладил жирную складку на короткой шее и двинулся, кряхтя, обратно.
Федор решил заглянуть в баню. Приоткрыл заложенную ватой и обитую дерматином дверь, заглянул в щелочку.
Кавказцы, пав головами в стол, спали, дружно и надсадно храпя. Иногда храп прерывался рыганием, временами они пускали зловонные ветры. Они пускали их, и когда бодрствовали, с непосредственностью животных, но при этом – с блаженными омерзительными улыбками. У Федора эти выродки вызывали не только ужас, но и потрясали его своей убогостью и ничтожеством, незрелостью и алчностью, невежеством и лживостью.
В предбаннике стояла прогорклая вонища от политурного перегара и табачного смрада, висевшего в свете голой, на перевитом шнуре лампочке, стылыми сиреневыми пластами.
Внезапно на Федора снизошло удивительное хладнокровие. Подобно больному, выжавшему из себя горячечный пот и наконец вздохнувшему вольготно, он обрел внезапную для себя сноровку движений и отрешенную уверенность во всем том, что механически и точно совершал.
Открыл чугунную дверцу, мельком всмотрелся в нутро печи.
Алые, начинавшие вытлевать угли застилали нижнюю решетку ровной ядреной россыпью, дышавшей голубенькими прокаленными всполохами.
Не оглядываясь на спящих врагов, он бесшумно закрыл верхнюю заслонку и скользнул обратно за дверь, плотно притворив ее.
Мыслей не было. Он словно взял топор и обрубил все их нити, переплетающиеся сейчас бесформенно и обрывочно в пустоте сознания.
И отправился к своей койке, тут же сраженно и без оглядки заснув.
Утро началось с обычного подъема, скрипа коек, неизбывного мата, и вся зловещая морока этой ночи показалось ему дурной фантазией. И только донесшийся из распахнутой форточки ор дежурного офицера, пожаловавшего на утренний развод, принес пронзительное, как ожог, понимание: случилось!
