Ярослав Зуев - Месть. Все включено
– Отсекай его! – вопил Рыжий. – Отсекай от тачки!
Скоро стало очевидно, что из затеи захватить машину ничего не получится. Тогда Андрей на бегу переменил план. Взял правее и выскочил на асфальт в сотне метров от «БМВ». Дорога была пустынной. Он не увидел ни домов, ни людей. Только проволочный забор, вьющийся по гребню близлежащего холма и многоэтажная башня какого-то недостроенного пансионата свидетельствовали о присутствии цивилизации. Башня располагалась гораздо ниже дороги, возможно, стояла на берегу, отчего были видны только верхние этажи. Десяток этажей, как минимум. Не застекленные окна позволяли просматривать здание насквозь, отчего оно казалось то ли скелетом титанического животного, то ли остовом потерпевшего крушение инопланетного звездолета. В любом случае, мертвый железобетонный колосс диссонировал с живописными окрестностями.
Не долго думая, Андрей перебежал дорогу и устремился к недостроенному пансионату через луг, поросший жесткой, неприхотливой местной травой.
* * *– Фоходи, – застонал Любчик, – ради Фога! – Он с трудом переводил дыхание. – Фольше не моху.
Мила Сергеевна, вымотавшаяся ничуть не меньше его, замедлила шаг. Если выражение «замедлить шаг» подходило в данном случае. Скорее, они ползли, как мухи. Точнее, Мила волокла на спине лейтенанта, который с трудом переставлял ноги. Любчик висел на ней, как неправдоподобно большой рюкзак.
– Не моху, – хрипя, повторил Любчик. – Фше.
– Потерпи, милый…
В глазах ползали сине-черные кляксы переутомления, пульс ухал под черепом, как прибой при хорошем шторме. Только гораздо чаще. Мила скрипела зубами, но не сдавалась, как настоящая медсестра из-под Сталинграда.
– Держись, Гришенька. Мы с тобой и трех километров не прошли.
На самом деле, они продвинулись на гораздо меньшее расстояние, может, километра на два, в лучшем случае. Но и эта, в сущности, пустяковая дистанция казалась Миле марафонским забегом. Потому что ни один метр не дался ей просто так.
– Фодожди, водная. Я ноф не чуфстфую.
– Я чувствую, что ты не чувствуешь! – выдохнула она. Любчик весил, как хороший супертяж, и ее подошвы 35-го размера проваливались в гальку по щиколотки, словно та была зыбучим песком.
– Тай мне лечь, – попросил Любчик.
– Послушай, – отдуваясь, сказала Мила, – если ты уляжешься, я тебя больше не подниму.
– Фот и ховошо, – парировал Любчик. – Оштафь феня. Фрось. Фышишь?
– Нет уж! – огрызнулась Мила. – Раньше бросать надо было. Еще там, в домике. Так что, заткнись, ладно?! У меня и без твоей болтовни в ушах звенит.
– Ишфини, – прошептал Любчик, роняя голову на грудь. Всхлипнул, как ребенок, и потерял сознание. Мила как раз переставляла ногу, когда он совсем прекратил борьбу. Мышцы не выдержали резко увеличившейся нагрузки, секунду она еще балансировала, надеясь устоять, а потом растянулась на гальке, сильно ударившись лбом. Любчик повалился сверху, оглушив ее, как рыбу динамит. Вспышка боли ослепила Милу перед тем, как земля разверзлась, и ей показалось, что она куда-то проваливается. Потом мир исчез, и она пропала вместе с миром.
* * *– Ой, доню! – очень знакомый голос, некогда такой родной, а теперь затерявшийся среди самых далеких закоулков подсознания, похоже, звучал в ушах. – Что ж ты такую тяжесть на себя взвалила? Хочешь спину надорвать?
– Бабушка? – Мила открыла глаза, чтобы снизу вверх посмотреть на сухонькую, будто тарань старушку, одетую опрятно, но бедно. – Бабушка?
Старушка опустила тяжелые металлические лейки и ласково погладила Милу по голове.
– Помощница бабушкина, – сказала старушка. – Поставь на землю. На вот, лучше, веник, могилки промети. А я пока «незабудки» полью.
Только теперь Мила сообразила, что держит коромысло с наполненными до краев ведрами, и неподъемная тяжесть давит так, что и шага не сделаешь.
Снова взяв в руки лейки, бабушка медленно двинулась вдоль кладбищенской аллеи. Кисти рук у нее были непропорционально большими, с синими, натруженными венами. «Опять будет спинойвечером мучаться», – подумала Мила и засеменила следом, почти не удивляясь тому, что оказалась на кладбище. На том кладбище, где она сделала первые шаги. Где впоследствии училась читать, рассматривая надписи на обелисках. Где бабушке довелось подрабатывать, ухаживая за могилками, после того, как ее единственная дочь, мама Милы умерла от пневмонии, а зять с утра до вечера пропадал в своем институте, пока не нашел себе другую женщину и съехал, оставив в качестве памяти отчество, которым Миле предстояло пользоваться еще нескоро.
– Что ж ты будешь делать? – вздыхала, бывало, бабушка, наполняя у источника тяжелые, двадцатилитровые лейки. В жизни ей выпало много работать, главным образом, физически. В оккупацию рвать жилы на пилораме, ворочая тяжеленные комли за ущербный паек, львиная доля которого доставалась новорожденной маме Милы. После освобождения от фашистов заниматься тем же до смерти Сталина весной 53-го года, когда ей сделали операцию, удалив три четверти желудка. Да и потом, на овощной базе разнорабочей. Свободное от сеток с овощами время, сколько ее помнила Мила, бабушка проводила на кладбище, прибирая могилки, чтобы получить еще от трех до пяти рублей в месяц. Совсем нелишних рублей, в особенности с тех пор, как Мила осиротела.
Пока бабушка таскала воду, чтобы полить растущие на могилах цветы, или вытирала пыль с надгробий, пока полола или подметала опавшую в ноябре листву, пока расчищала сугробы зимой, маленькая Мила крутилась неподалеку, потому что больше ее оставить было все равно не на кого, а деньги на пропитание с неба не падали.
Итак, юная госпожа Кларчук беззаботно резвилась среди крестов и обелисков, и совершенно они ее не пугали. Даже своему знакомству с буквами она была обязана не школьному букварю, а полуистертым надписям на могильных плитах. Ушедшие люди с пожелтевших фотографий стали ее добрыми знакомыми, хотя, очевидно, это не совсем то слово. С кем-то из них она разговаривала, кому-то придумывала судьбы, переписывая давно прожитые жизни в своем детском воображении. В конце главной аллеи начинался заброшенный, довоенный участок кладбища. Тропинки там заросли сорняками, зимой никто не расчищал снег. Кресты покосились, ограды стояли ржавыми, а люди заглядывали редко. Почти никогда не заходили. Бабушка, кстати, строго настрого запретила внучке забредать туда во время гуляний по кладбищу.
– Почему нельзя, бабушка?
– Заберут, доню, плохие дядьки.
– Плохие – это какие?
– А те, что в старых склепах живут.
Запретный плод слаще дозволенного, это известно с ветхозаветных времен. Милу так и тянуло туда, где высокие заросли бурьяна, обвивающего ржавые ограды могил, скрывали от посторонних глаз безымянные холмики, все, что осталось от чьих-то истекших жизней. Там, за рядом массивных, похожих на дзоты старинных склепов, Мила и нашла мальчика. Его похоронили очень давно, до войны, о которой она мало что знала. Хоть могила выглядела вполне ухоженной. Летом на ней росли фиалки и «анютины глазки».
Мила часто разговаривала с мальчиком, доверяя самые сокровенные тайны, горести и радости, что были у нее. Они оказались почти одногодками, Мила и мальчик с довоенной фотографии, только разнесенными во времени. Мальчик смотрел печально. Глаза у него были большущими и невероятно грустными, словно, в ателье фотографа он уже знал, для чего пригодится фотография. В тайне от бабушки Мила взялась ухаживать за его могилой. Вырывала сорняки, а в изголовье посадила незабудки. А однажды, в очередной раз улизнув от бабушки, она повстречала там старика со старухой, древних, как само мироздание. Старики тихонько сидели на лавке, вкопанной неподалеку от могилы. Мила, в смятении, хотела прошмыгнуть мимо, но тут старуха подняла голову и поманила ее пальцем.
– Подойди ко мне, дитя.
Голос был надтреснутым, неприятным, зато глаза смотрели ласково, в окружении добрых морщинок. Мила поверила им, и подошла, потупив голову.
– Как тебя зовут, девочка?
– Люда, – сказала Мила.
– Красивое имя, – похвалила старуха. – Сколько же тебе лет, Люда?
– Шесть.
– Этого совершенно недостаточно, чтобы бродить по кладбищу в одиночестве, – строго сказал старик. Лицо у него было изможденным и желтым, как кожура лимона, нос казался непропорционально большим, а борода белой, словно снег или вата. Костлявые руки были покрыты пигментными пятнами, суставы – болезненно распухшими.
– Я не одна. Я с бабушкой, – отвечала Мила.
– И где же твоя бабушка, маленькая красавица? – спросил старик, собираясь погладить Милу по голове. Но, почему-то передумал.
– Там. – Мила показала на главную аллею.
– Тогда поспеши к ней, ведь, она, наверное, беспокоится.
– Наверняка беспокоится, – добавила старуха.
Зажав подаренную конфету в ладони, Мила отступила на пару шагов. И, уже собравшись уходить, отважилась на вопрос, который ее так и подмывало задать. Ведь не зря они там сидели.
