Наталья Александрова - Розы для киллера
— Пожалуйста, только не убивайте меня… Зачем вам это? Я совершенно безобидный человек. Я дам вам денег, много денег…
— Вы же только что сказали, что вы нищий…
— Я сам не знаю, что говорю. У меня есть деньги, только они не здесь. Выпустите меня, и я отдам вам все!
Гость усмехнулся и поднял руку с ножом. Глеб шарахнулся от него и неуклюже впрыгнул в розовую испанскую ванну. И тут он вспомнил, что Аделаиду тоже нашли в ванне… С ней все было точно так же… Глеб тонко завизжал слабым от страха голосом. Это все страшный сон, это не может быть правдой. Сейчас он проснется у себя в постели и забудет весь этот кошмар…
Но он не проснулся. Голубоватая сталь вонзилась в горло. Страшная боль заполнила все его существо. Больше в мире ничего не было — ни зависти, ни жадности, ни жажды денег. Даже страха больше не было, осталась только невыносимая боль. Но и она тоже кончилась. Клокочущая кровь залила его белую рубашку. Ноги Глеба Васильевича подогнулись, и он тяжело рухнул на дно ванны.
На этот раз убийца не отворачивался, он смотрел как зачарованный на свою жертву и не сразу вспомнил, что нужно вымыть руки, вымыть нож, привести себя в порядок.
Наконец он открыл кран, вымылся холодной водой, чтобы снять неожиданно накатившее нервное напряжение, странный подъем. Вымыв нож, он снова повернулся к ванне. Окровавленное тело притягивало его взгляд как магнит. Толстый жалкий мужчина лежал в розовой ванне, как младенец в утробе матери. Вид крови страшно пьянил убийцу. Нет, все же правильно, что он использует только нож — это и надежно, и бесшумно, и по-своему красиво. Теперь только один шаг отделял его от заветной цели. Еще один раз он почувствует, как остро заточенное лезвие входит в живую человеческую плоть, еще один раз он ощутит пьянящую власть над чужой жизнью… Всего только один раз… Убийца вздрогнул. Неужели он вошел во вкус? Неужели ему понравилось убивать? Он вспомнил, как его рвало после убийства Аделаиды. Теперь все совсем не так. Какой это страшный наркотик — убийство!
Он справился с охватившим его волнением. Еще не хватало наделать ошибок. Он тщательно протер кран, к которому прикасался, дверную ручку в ванной. Прошел в гостиную, вытер и там все, к чему прикасался. Захлопнул за собой дверь, придерживая ручку, носовым платком.
И так и не вспомнил еще об одной вещи, которая могла выдать его пребывание в квартире Глеба. Как он и опасался, нервное возбуждение притупило его внимание, и он допустил одну ошибку.
***На этот раз Анна Николаевна Громова не делала вид, что она страшно занята, не отрывала взгляд от бумаг при появлении Пятакова. Она ждала его и с порога кабинета окинула жестким недоверчивым взглядом, показывая тем самым, что двойное убийство — это не шутки, что она, Громова, — человек серьезный, и никаких душеспасительных бесед сегодня в кабинете не будет.
— Садитесь, Владимир Иванович. Частенько мы с вами встречаемся.
— Да уж не по моей вине, Анна Николаевна. Моя воля — век бы вас не видал, — угрюмо ответил Пятаков.
Он был зол, растерян и угнетен. Убийство Глеба надолго выбило его из колеи. Он не сомневался, что Громова вызвала его на допрос самого первого из всех знакомых Глеба, что ее подозрения усиливаются и скоро перейдут в уверенность, а потом надо только найти доказательства, и вот он, подозреваемый, — далеко ходить не надо!
— Спасибо на добром слове, но ваша манера вести разговор со следователем, тем более с женщиной, кажется мне недопустимой.
— Извините, — неохотно буркнул Пятаков, — нельзя ли ближе к делу?
Он и сам не знал, зачем грубит Громовой, просто ему все надоело.
— Пожалуйста, — Громова открыла папку и надела очки, — перехожу прямо к делу. Где вы находились в понедельник, двадцать второго февраля, с восьми до двенадцати часов вечера?
— Дома, то есть в мастерской. И не только с восьми до двенадцати, а и весь вечер и всю ночь. Сначала работал, а потом спал.
— И разумеется, нет никого, кто смог бы подтвердить этот факт?
— Я, Анна Николаевна, понимаете ли, художник. — Против воли Пятаков опять впал в язвительный тон.
— Я помню, — вставила Громова.
— И мне, для того чтобы работать, не нужно большого кабинета, секретарши в приемной и постоянно действующего производственного совещания. Мне нужны кисти, краски и холст, а еще — полный покой! Чтобы не дергали, разговорами не отвлекали, по пустякам не теребили — сходи туда, принеси то, а у нас опять кран в ванне течет и полочка отвалилась!
«Понимаю, почему жена его бросила», — подумала Громова.
— Нам мастерскую дают не для того, чтобы мы там гостей принимали, а для работы. И вот я, когда работаю, закрываюсь на все замки и телефон отключаю.
— Значит, алиби на вечер понедельника у вас нет? — деловито уточнила Громова.
— Знал бы — кучу народа в гости позвал, — вздохнул Владимир Иванович, — а только когда же работать?
— Хорошо, оставим пока это. Давно вы были знакомы с покойным Глебом Васильевичем Миногиным?
Давно ли? — Пятаков задумался. — Года два, два с половиной. С тех пор как Аделаида обзавелась салоном, у нее сменились три администратора, но только Глеб смог удержаться надолго.
— Каковы были его функции?
— Я в этом не очень хорошо разбираюсь, по-моему, он занимался всей организационной, финансовой и хозяйственной деятельностью. На нем была отчетность, бухгалтерия, разные вопросы, связанные с налогами, с таможней…
— А какое отношение имеет таможня к художественному салону?
— Самое прямое. Сейчас, конечно, много картин покупается нашими соотечественниками, так называемыми «новыми русскими», но иностранных покупателей тоже достаточно, а несколько лет назад только они и давали прибыль. А ведь если иностранец купил картину, ему нужно вывезти ее на родину, значит, встает вопрос таможенного оформления, и если салон не поможет покупателю дешево оформить вывоз картины, то он больше никогда туда не обратится. Кроме того, иногда вывозятся большие партии картин для продажи на европейских аукционах. Здесь задействуются очень большие суммы — ведь для организации самостоятельного аукциона нужно вывезти двести-триста картин… Я так понимаю, что такими вопросами и занимался покойный Глеб.
— То есть его работа носила в какой-то степени незаконный характер?
— Почему же незаконный? Я, конечно, не полностью в курсе, но существуют способы законно снижать таможенные платежи. Допустим, если сам автор вывозит свою картину, он платит весьма небольшую пошлину.
— Но ведь если вы говорите, что вывозят двести-триста картин, не могут же их сопровождать двести — триста авторов?
— Вы, как всегда, в самую точку, — улыбнулся Пятаков. — Я вам скажу по секрету, не для протокола — как иногда делают: берут у авторов картины без подписи, перед вывозом их все подписывает один человек, который и сопровождает всю партию, а уже на месте он смывает свою подпись…
Громова наконец сообразила, что Владимир Иванович нарочно уводит ее от проблемы, старается, чтобы она увязла в том, чего она не знает и не понимает. Она, разумеется, может разобраться во всех сложностях, но на это уйдет время, она отвлечется и может забыть что-то важное. Громова рассердилась на Пятакова, который беспардонно, что называется, пудрил ей мозги, и резко его остановила:
— Перейдем к более важному вопросу, к смерти Глеба Миногина, а процедуру вывоза произведений искусства оставим компетентным органам! Я расследую убийство, это, так сказать, мой профиль…
Из ваших вопросов я сделал вывод, что вы пытаетесь выяснить, кому могла быть выгодна смерть Глеба. Но уж не мне. Почему же я вас интересую?
— Буду с вами откровенна. После убийства Аделаиды Верченых вы попали в круг подозреваемых, хотя у вас и не было видимого мотива, но мотив этот мог просто быть неизвестным, а найденная ручка все же вызывала определенные подозрения. Однако, посудите сами, вы отрицаете любые связи с Аделаидой Верченых, ссылаетесь на Глеба как свидетеля, и не прошло и недели, как Глеба убивают, причем тем же способом, как и Верченых, и тот же человек. Это доказано.
— Может, вы уже успели доказать, что это был я? — вскипел Пятаков. — Опять нашли в квартире Глеба мою визитную карточку?
— Успокойтесь, и поговорим серьезно. Вы не были в квартире Миногина в день убийства?
— Я вообще у него никогда не был, не такие были у нас отношения.
— А между тем в ежедневнике у него на столе сделана в этот день запись: «В. Пятаков».
Ну и что? Я позвонил ему по телефону, хотел забрать работы, думал, что со смертью Аделаиды выставочная деятельность прекращается. Пока там будут решать, что делать с галереей, картины в суматохе могут затеряться, у меня уже раз так было. Потом не с кого спросить. Кстати, боюсь, теперь так и получится… И вот, когда я с ним разговаривал, — внезапно вспомнил Пятаков, — как раз к нему в кабинет зашел человек, с которым он договорился о встрече на девять часов вечера у себя дома.
