Место полного исчезновения: Эндекит - Златкин Лев Борисович
Он глубоко задумался, Игорь молчал, чтобы не прерывать его глубоких дум, от поворота которых, как он чувствовал, и зависела его судьба.
— Я твой должник! — проникновенно сказал Дарзиньш. — Кстати, ты никому не говорил о том, как ты меня спас?
— Я не самоубийца! — хмуро ответил Игорь. — Зарежут сразу.
— Это уж точно! — опять засмеялся Дарзиньш. — Здесь это умеют. Правильно, и не говори. И держи язык за зубами. Есть хочешь? — просил он опять неожиданно.
— Хочу! — честно признался Игорь, не зная, как воспринять предложение начальника лагеря: как желание купить его или как предложение обязанного ему жизнью человека. — Ребят, наверное, уже в столовую повели? — высказал он свое предположение.
— Держи карман шире! — усмехнулся Дарзиньш. — Вам выдан паек до сегодняшнего вечера. До ужина вы все на самообеспечении. Мне тоже рассчитывают продукты жестко на количество ртов.
«Хозяин» медленно поднялся из кресла, очень хорошего, вырезанного местным умельцем из кедра, с резными ручками, с резной спинкой и удобным сиденьем.
Подмигнув Игорю, он открыл шкаф, стоявший неподалеку от стола, и заговорщически сказал:
— Водку и кофе предлагать не буду, сразу учуют и уроют тебя, сочтут за сексота. А у меня другие планы. Я Васе велю беречь тебя как зеницу ока.
Дарзиньш достал из шкафа масло, ветчину, белый хлеб и чайник с уже заваренным чаем. Затем он постелил на стол пластиковую скатерку вместо газетки, расставил все на ней, присовокупив еще два стакана в мельхиоровых подстаканниках.
— Мы сейчас с тобой чифирнем! — сказал он шепотом. — Чифирь я люблю, грешен, каюсь. Это — единственное, что прилипло ко мне от зоны. Остальное — мимо кассы: не ругаюсь матом, не ботаю по фене.
Он собственноручно сделал Игорю два большущих бутерброда с маслом и ветчиной и налил стакан крепкой заварки, чифиря.
— Ешь, пей и слушай! — велел он с ноткой покровительства.
Игорь так набросился на еду, запивая чифирем, что Дарзиньш тоже ощутил голод и соорудил себе точно такой же огромный бутерброд с масло и ветчиной и налил чифиря.
Несколько минут они ели молча, изредка молчание нарушало либо чавканье, либо хлюпанье.
Дарзиньш первым покончил с едой, вытер руки о большую льняную салфетку и с новыми силами заговорил:
— Ты, небось, тоже подумал, что я — чудовище! А здешнюю публику можно угомонить только жесткими мерами. Даже они не отвращают от побега, от неподчинения, от попыток бунта. Я здесь всего ничего, а уже предотвратил попытку бунта и два побега.
Игорь, как известный кот в басне Крылова, слушал и с аппетитом ел. Он не считал, что совершает что-то предосудительное, беря пищу из рук палача заключенных. Он считал себя гостем своего старого знакомого Дарзиньша, который был обязан ему жизнью, и сам это признавал.
— Но честно тебе признаюсь, — продолжил Дарзиньш, — меня заботят не только меры безопасности. Поскольку между нами установились доверительные отношения, только прошу правильно меня понять, у меня нет ни малейшего желания делать из тебя стукача или сексота, избави бог, нет, у меня далеко идущие планы, я открою тебе свою душу. Душа человека похожа на переполненный бокал с вином, одна лишняя капля, и красный ручеек хлынет на белоснежную скатерть. Красиво говорю? — усмехнулся Дарзиньш. — Ты — единственный человек, который что-то сделал для меня. Остальные только топтали. Так топтали, что я возненавидел весь род человеческий. Это неизбежно при моей профессии, в дерьме жить и не запачкаться невозможно. Но я терпел, терпел, сжав зубы, и полз, другого слова трудно найти, к вершине моей карьеры. И когда я достиг вершины, я вдруг понял, что могу быть Богом. «Первый парень на деревне»,1 знаешь такую поговорку? А здесь полная власть! Никем не сдерживаемая. «До Бога высоко, до царя далеко!» И когда я впервые понял, что это такое: чувствовать себя Богом и царем, я ощутил себя человеком!
Это было настолько интересно, что Игорь даже жевать перестал, тем более, что уже был последний кусок. С другой стороны, уже начинало беспокоить такое откровение начальника лагеря. А ну как завтра проснется, с левой ноги встанет и решит, что свидетеля его откровений нужно убрать.
Но Дарзиньш словно подслушал его мысли.
— Ты не беспокойся, что мои откровения тебе боком выйдут. У меня к тебе отцовское чувство, я же никогда не был женат. Те, кто мне нравились, никогда и не помышляли жить такой жизнью, какой живу я, а аборигенки и крестьянки хороши только для обслуги, в том числе и в постели, есть и у меня сейчас такая, на все работы мастер.
Он рассмеялся и опять налил себе и Игорю чифирю.
— Пей, не бойся! До отбоя еще далеко, а действие чифиря, в отличие от кофе, потрясающее: действует ровно до отбоя, сознание ясное и силы откуда-то берутся, а ляжешь спать, и все, отрубаешься сразу же, едва щека коснется подушки. Может, у тебя по-другому? Сегодня ночью проверишь.
Они помолчали немного, отпивая из стакана мелкими глотками горячий чифирек, терпкий, чуть-чуть подслащенный.
Дарзиньш был прав. Игорь впервые пил чифирь, раньше только краем ужа слышал о таком, и сразу же ощутил его действие.
Сонливости, которая неизбежно становится спутницей сытости и усталости, как не бывало.
— Когда над человеком нет никакого контроля, — продолжил Дарзиньш, — он быстро начинает изменяться, причем только в худшую сторону. Формально, конечно, контроль существует. Но какой дурак попрется в такую глушь проверять меня? Сам подумай?
— Почему же вас перевели в эту зону? — полюбопытствовал Игорь.
— Вопрос, конечно, интересный! — усмехнулся Дарзиньш. — Честно тебе скажу, сам попросил: климат там для меня был уже невыносимым. А здесь лес, река, климат резко континентальный, без промозглой сырости океана Ледовитого. Зона, конечно, распущена до безобразия. Никакого порядка. «Черная» зона!
— В каком смысле? — не понял Игорь.
— В самом прямом: тон задают здесь уголовники, воры в законе, а не администрация, — сказал Дарзиньш. — Я уже стал наводить порядок, уволил всех заместителей прежнего начальника лагеря, подбираю команду под себя, но до порядка далеко, нужно еще работать и работать. Я уже придумал, чем занять тебя: ты будешь наводить порядок в бумагах, которые здесь скопились со времен двух предыдущих «хозяев». Бардак полнейший, все раздроблено, все разбросано. Тебе хватит работы до конца срока, в случае если ты не подойдешь.
— Куда я должен подойти? — полюбопытствовал Игорь.
— Это не я решаю! — отрезал Дарзиньш. — Уголовники уже пытаются противодействовать мне. Ты ни слова о наших взаимоотношениях не должен вымолвить. Скажешь им, что я тебя приставил шнырем в пару с Котовым.
— А кто это? — не понял опять Игорь.
— Здешний шнырь, дежурный, если по-русски! — пояснил Дарзиньш. — Экзотичный тип. У тебя будет время познакомиться с ним… — он задумался, потом начал рассказывать о себе с того места, на котором остановился: — Бесконтрольность развращает любого. Будь ты святым, но если получаешь бесконтрольную власть над людьми, то рано или поздно, но, скорее, рано, ты станешь деспотом и сумасбродом. Сейчас я только политик, стараюсь приспособиться к существующим порядкам, поскольку полной власти пока нет. Но как только она появится, вести себя я буду по-другому.
— Разве может быть больше власти? — удивился Игорь.
— Власть над телами не так тешит самолюбие, как власть над душами! — честно признался Дарзиньш. — Тело отдают во власть вынужденно, по приговору. А вот души вручают уже добровольно, с полной самоотдачей. Вот это власть — Бога!
— А добром заключенных нельзя перевоспитывать? — спросил Игорь.
Он уже не раз и не два задумывался над этой проблемой в тюрьме, где так же царствовал культ грубой неприкрытой силы. Эта сила ломала слабых, превращала их в подобие человека, который уже даже на воле не мог распрямиться, и закаляла сильных, превращая волчат в матерых волков, беспощадных и злобных, готовых рвать и резать, а случайно попавших правонарушителей толкала в объятия матерых преступников.
