Анатолий Афанасьев - Между ночью и днем
В этот день я убедился, что в Москве еще есть потаенные места, куда не ступала нога человека. Одно из них обнаружилось неподалеку от дома Гречанинова — заброшенные склады за покосившимся от старости деревянным забором. Снаружи — бетонированные стены, способные выдержать землетрясение, сочащиеся влагой, цементный пол, тусклое освещение. В том отсеке, куда нас привел Гречанинов, все было оборудовано для временного проживания в ухороне — железная койка, пара табуреток, тесаный стол, умывальник с проржавевшим краном и электрическая плитка. Гречанинов развязал пленнику глаза. Снял наручники.
— Ну как тебе здесь?
Четвертачок промолчал. Взгляд у него слезился пуще обычного.
— Иди умойся, — брезгливо бросил Гречанинов. — А то весь в каких-то соплях.
Четвертачок поднялся, подошел к умывальнику, дождался, пока из крана потечет желтоватая струйка. Поплескал в лицо и обтерся рукавом. Вид у него действительно был нетоварный. Закрытый блямбой глаз сумрачно пылал, и шишак на лбу, который он набил себе о панель, выпирал, как рог.
Вернулся на койку и сел, опустив руки на бедра.
— Я бы, ребятки, чего-нибудь сейчас выпил, — попросил смиренно.
— Это потом, — сказал Гречанинов. — Сперва послушай внимательно, что скажу.
— Ну хотя бы курнуть.
Я дал ему сигарету и сам закурил. Я очень устал к этому часу — голова разбухла и ныла вся целиком — и думал лишь о том, как там Катя одна. Гречанинов произнес:
— Что ж, Миша, выйти отсюда ты можешь только перед ногами, если будешь упорствовать. Это ты понимаешь?
— Ты люберецкий, что ли, от Зиновия? Гречанинов посоветовал ему выбросить весь блатной мусор из головы и изложил свои требования, но чтобы его слова звучали убедительнее, начал издалека. В этой комнате, сказал он, твоя прежняя жизнь, Четвертачок, закончилась и ты снова стал тем, кем был всегда, — куском дерьма.
— Не хочу, чтобы именно на этот счет у тебя оставались какие-нибудь иллюзии.
— Чирикай дальше, — буркнул Четвертачок, не поднимая глаз.
— Что ж, вижу, ты не до конца уяснил обстановку. Тогда, пожалуй, перенесем разговор. Пошли, Саша, — и сделал движение к дверям. Четвертачок вскинулся:
— Не надо, я все усек.
— Что усек?
— Я знаю Могола лучше, чем ты.
— Конечно, ты же пять лет был у него наложницей, пока не надоел. Верно?
Четвертачок промолчал. Дух его был далеко не сломлен, хотя отчасти он был деморализован. Он никак не мог понять, в чьи лапы угодил. Что это за старик, который обращается с ним, как с тарой. Но опыт матерого бандюги ему подсказывал, что этот человек не убьет его без крайней необходимости. Он угадал в Гречанинове интеллигента и исполнился к нему презрением. Однако вскоре его оптимистические надежды развеялись в дым. Гречанинов выдвинул условия, которые сперва показались ему дикими. Он должен был под любым предлогом, который придумает за ночь, вызвать на свидание Валерию Сверчкову, кровиночку Моголову. Услыхав про это, Четвертачок побледнел, захлебнулся дымом и через силу, но твердо сказал:
— У тебя горячка началась, папаша!
В ответ Гречанинов объявил, что лично никуда не спешит. Помещение, где они сейчас находятся, списано в архив при старом режиме и нигде не значится. В ближайшие год-два сюда вряд ли кто-нибудь заглянет, как несколько лет уже не заглядывал. Но столько времени Четвертачку не понадобится, чтобы околеть. Подохнет он от голода, но еще живого его огложут крысы, а это очень неприятная смерть, хотя именно такую он и заслужил. У бетонных стен, оборудованных еще при покойном вожде для секретных надобностей, стопроцентная звуконепроницаемость, поэтому, даже если у Четвертачка достанет сил вопить подряд трое суток, его никто не услышит. Но есть во всем этом один положительный момент, уточнил Гречанинов. Безвестный строитель чудо-бункера, замаскированного под склад, предусмотрел хитрую систему подземной вентиляции, поэтому Четвертачок может не беспокоиться о том, что загнется от недостатка кислорода.
— Ты здорово влип, дружище, — заметил Григорий Донатович. — Выхода у тебя нет. Сам поймешь денька через два. Но к тому времени я могу передумать.
— Ты безумен, старик!
— У меня тоже нет выбора. Уж очень вы солидно наехали на Сашу.
— Ты же слышал, я дал отбой!
— Нет, Миша, поздно. Никаких отбоев. Как говорил древний грек: Валерия или смерть.
На мгновение Четвертачок впал в отчаяние и совершил бессмысленный поступок. Некстати вспомнил, что он молод и удал. Гречанинов сидел на табурете, и Четвертачок с воплем: «Задавлю паскуду!» сорвался с койки и кинулся на него. Гречанинов успел привстать, поймал его за плечи, приподнял, вихляющегося и брызгающего слюной, и, напрягшись, шмякнул о стену, до которой было довольно большое расстояние. За этот трудный день в несчастном бандите накопилось столько ярости, его он продолжал злобно верещать на лету и затих, лишь сгруппировавшись в раскорячку на цементном полу. Вскоре, правда, очухался и сказал совершенно нормальным тоном:
— Ну ты даешь, батя! Так же можно вообще зашибить. Что касается Лерки, пустой номер. Она меня не послушается, ты что?! У ней гонор весь в папаню.
— Неправда, Миша. Ты на нее влияние имеешь. Полагаю, она по твоей указке за отцом шпионит.
— Врешь, старик! Ты ее не знаешь. Лерка никого не слушает.
— Значит, придется постараться. Ты же умный человек, Миша. Каких мужиков ломал. Неужто с девчонкой не совладаешь? Никогда не поверю. Тем более ты у нее первый мужчина…
— Я?! Первый?! — завопил Четвертачок. — Да если хочешь, она сама меня на себя затащила.
— Вставай, Миша. Простынешь на цементе.
Придерживая руками поясницу, Четвертачок переместился на койку. После неудачного нападения вид у него был вовсе неприглядный. Нос загадочно скривился на сторону и из-под блямбы капало. Я опять угостил его сигаретой, и дальше беседа потекла по дружескому руслу, как между тремя нормальными людьми, которые решили скоротать вечерок в подземелье. При этом Четвертачок выказал себя незаурядным рассказчиком. Он хотел убедить нас, что затея с Моголовой дочкой, куда бы мы ни собирались ее приспособить, абсолютно бесперспективная, и со мной ему это удалось. Оказывается, в окружении Могола все знали, что Валерия Сверчкова с самого рождения была ведьмой и исчадием ада. Когда ей исполнилось четырнадцать лет, она стала вовсе неуправляемой. Для удовлетворения природных дурных наклонностей у нее были все возможности, никто не смел ей перечить. Кто пробовал, тех уже нет на свете. Будучи невинным восьмилетним ангелочком, она отравила крысиным ядом свою воспитательницу, которая чересчур добросовестно учила ее букварю; а спустя два года подожгла дачу, ухитрясь запереть в ней камеристку-француженку и двоих телохранителей. Это случилось еще в начале демократии, при меченом партийном шельмеце, когда по инерции еще действовали какие-то законы, и Моголу пришлось изрядно раскошелиться, чтобы замять громкое дело. Но в отношении дочери он всегда был слеп. С младенческих лет Валерия водила отца на веревочке. Грозный пахан, трезвый, пронырливый делец, изучивший человеческую подлую натуру до донышка, души в ней не чаял и в ее присутствии сам становился как неразумное дитя.
Лет с тринадцати девочка пристрастилась к вину, баловалась травкой и повела буйную активную половую жизнь, валясь под каждого, кто хоть чем-нибудь ей приглянулся. Своих партнеров она высасывала до нутра, как вампир, и когда пресыщалась, то под каким-нибудь незамысловатым предлогом натравливала на них своего папашу, после чего несчастные жертвы юной нимфоманки исчезали из поля зрения уголовных побратимов навеки.
С Четвертачком у нее вышла осечка, и по какой-то необъяснимой причине он уцелел. Возможно, берегла его для тайных чудовищных ведьминых замыслов. После безумной кавказской случки, которая длилась три дня подряд, прогнала его с глаз долой и велела не показываться, пока сама не позовет. Но никаких карательных санкций к нему не применяла, хотя первые месяцы их счастливого романа Четвертачок редкую ночь засыпал без мысли о том, что вряд ли проснется живым. Естественно, иногда виделся с ней мельком (варятся-то все в одном котле, и она вела себя так, словно между ними ничего не было и сохранились прежние идиллические отношения: «Дядя Миша, покачай на ручках маленькую Лесочку!» Или: «Дядя Миша, дай сто баксов, твоя девочка супит мороженое!»)
Постепенно Четвертачок возмечтал, что пронесло, и маленько успокоился. Однако в начале лета шеф по какому-то пустяковому делу вызвал его на дачу, и при входе в дом он столкнулся с ведьмой лицом к лицу. Заметно она была обкуренная и какая-то не совсем в себе. Поймала его руку, прижалась и ласково спросила: «Хочешь меня, миленький?!» Мужество его не покинуло, отшутился: «Не здесь же, дорогая?!» Оказалось, зря шутил. Ведьма желала ублажения именно здесь, в узком предбанничке, на лестничной клетке, перед входом в холл, куда мог сунуться кто угодно в любую секунду. Уж этого удовольствия он не забудет никогда.
