Виктория Платова - В тихом омуте...
Со страной происходили немыслимые вещи, после путчей, восстаний, финансовых пирамид она становилась другой. Становилась другой и Москва – но все это проходило мимо меня; время уходило, как песок сквозь пальцы, мне оставалось лишь терпеливо ждать собственного конца.
После сошедшей на нет стажировки я устроилась в видеопрокат, Нимотси откуда-то приволок видеомагнитофон – и жизнь наша как-то упорядочилась.
Я приносила с работы кассеты, и целыми ночами мы с Нимотси смотрели все подряд, иногда устраивая склоку из-за фильмов: я просто обожала мелодрамы, но с обязательным счастливым концом, Нимотси же тихо млел от боевиков и фильмов ужасов.
Он вдруг возненавидел серьезный кинематограф, большие режиссерские имена вызывали в нем приступы глухой ярости – в такие минуты я жалела его, маленького, талантливого человека, не справившегося со своей судьбой.
Один раз кто-то из далекого киношного мира вспомнил о нем, о его фильме, получившем когда-то Гран-При – нам даже позвонили, но Нимотси откровенно выматерился в трубку под надсадный рев жаждущей ласки кошки Сони.
Больше звонков не было.
Пора увлечения Жапризо прошла – теперь наша комната была завалена дешевыми детективами в глянцевых обложках. Нимотси беззастенчиво их крал на развалах и в ближайшем букинистическом. Плохая литература и плохое кино утешали Нимотси. Я же ничем его утешить не могла, кроме постоянной навязчивой игры в фильмы – теперь мы постоянно разговаривали фразами из попсового американского кино, ловя друг друга на неточностях, – в этой игре я всегда уступала Нимотси.
А потом он вдруг исчез – не сказав ни слова, я просто не нашла его на продавленном диване. И это в тот самый момент, когда в наш прокат забросили “Водный мир” с Кевином Костнером – фильм, который Нимотси давно и безнадежно собирался посмотреть.
…Нимотси появился спустя две недели, среди ночи, – с двумя бутылками мартини и целым пакетом бестолковой дорогой еды. На Нимотси было дорогое новое пальто и пижонское кашне. Только ботинки были старые, но все такие же сногсшибательные.
Нимотси плюхнулся в них на диван – на покрывало сразу же натекли грязные лужи, – закинул руки за голову и с пафосом произнес:
– Ну, целуй, меня. Мышь, раба Божья! Появился свет в конце тоннеля!
– Я пока не вижу.
– Нет, ты не просто Мышь, ты слепая летучая Мышь! Я получил предложение!
– Не иначе от Спилберга.
– Дурища, если бы я получил предложение от Спилберга, то принес бы “Кампари”. Соображать надо.
– Поздравляю.
– Это я тебя поздравляю. Ты тоже в деле. В коридоре выла кошка Соня.
– Ну, доставай наши жестянки, обмоем. И со жратвой сообрази чего-нибудь, а я сейчас.
И, пока я тупо разглядывала замороженных мертвых креветок, исчез. После недолгой подозрительной возни хлопнула входная дверь.
Нимотси появился спустя час. Все руки его были в страшных царапинах.
– Вот курва, – выругался Нимотси, – все руки испохабила… Есть у нас что-нибудь антисептическое?
Это был праздный вопрос, потому что из всех медикаментов у нас имелись анальгин, активированный уголь и горчичники.
– А что у тебя с руками? – я заподозрила недоброе. – Ты что…
– Именно, – сразу развеселился Нимотси. – Завез эту суку-кошку к чертовой матери в Свиблово. Я об этом целый год мечтал.
– Ты с ума сошел! – Старуха Элина Рудольфовна любила Соню-нимфоманку до самозабвения. – Она же нас выгонит… Она же на нас в суд подаст!
– И хер с ней! Ты теперь в этом гадюшнике не живешь. Я получил работу, понимаешь?! Завтра сваливаем отсюда к чертовой матери…
– В Свиблово?
– На метро “Аэропорт”. Я там квартиру снял. Как тебе метро “Аэропорт”?
– Решил влиться в стройные ряды отечественной кинематографии? – Метро “Аэропорт” славилось обилием живущих там киношников.
– Ни Боже мой! Вливаться будешь ты. А я завтра улетаю. В Грецию, между прочим. Ты сидишь на хате, строчишь сценарии, то есть занимаешься своими прямыми обязанностями… Тебя же пять лет учили чему-то.
– А что писать?
– Сначала хряпнем по маленькой, а потом я тебе скажу. – Нимотси проворно разлил мартини по стаканам:
– Ну, за нас с вами и за хрен с ними!
– Рассказывай, – потребовала я.
– Видишь, мы без него обошлись. – Нимотси сосредоточенно слизывал кровь с израненной руки. – И без его дамочек, и без его стратегии сраной!..
Все это относилось к давно умершему, но все еще неизжитому Ивану, к которому у меня не осталось ничего, кроме смутной любви оставленной женщины, а у Нимотси – ничего, кроме смутной ненависти поверженного соперника. Но это были единственные чувства, в которых мы нуждались, – единственные в нашей теперешней, унылой, как стоячая вода, жизни.
– А я тебе “Водный мир” принесла, – вовремя вспомнила я про воду.
– В гробу я видел твой “Водный мир”, – сказал Нимотси, но ассоциации по поводу воды у него тоже возникли. – А вот эти бледного вида морепродукты очень даже ничего, кто бы мог подумать. – Нимотси обсосал креветку и выплюнул слюдяной смятый панцирь. – Нет, все-таки в природе первоначального накопления капитала есть своя неизъяснимая прелесть, ты не находишь?
Я не находила. Только вчера, к неизбывной тоске и ужасу, у меня увели потертую сумку с видсопрокатными залогами и кассету секс-мультяшек в придачу – об этом я не преминула пожаловаться стремительно обуржуазившемуся Нимотси.
Нимотси покровительственно захохотал и вытащил из кармана пальто (я тут же поняла, что пальто это, верный соратник сногсшибательных ботинок, никогда не будет сниматься) мятые, скатанные в комок купюры.
– Сколько у тебя долгу, галошница?.. Ну, здесь хватит, сколько бы ни было…
– Ты бы снял пальто, не в чуме, – посоветовала я.
– Не могу, – с интонациями пятилетней давности пропел Нимотси, – у меня подмышки вонючие. А насчет секс-мультяшек – можешь заказать кассету. И что-нибудь из жесткого порно.
– Ты с ума сошел! У нас благопристойный видеопрокат – женщины с детьми и профессура с ризеншнауцерами основной контингент. Так что самое жесткое порно – это “Волшебная лампа Аладдина”. А что это тебя на порно потянуло? Решил наконец излечиться от импотенции, чтобы провинциальных актрисулек на пробах трахать?
– А я уже излечился. Разве твой покойный гуру не сказал тебе, что большие деньги всегда сексуальны?
– Не дожил до больших денег, потому и не сказал.
– А мы вот с Гобой дожили, коза моя жертвенная! Не придется тебе больше крупами питаться и сырой морковью! Мы в работе, да еще в какой! – Нимотси хлопнул мартини и быстро заговорил:
– Снимать будем жесткое порно с садомазохистическими вариациями – ну, плеточки там из кожи, жилеточки черные, ой-ой-ой, шапчонки гестаповские, наручники, не мне тебя учить… Плеточки лучше со свинцовыми наконечниками – чтобы в кровь нежную спинку любовников… И не вздумай возражать!
– Вздумаю.
– Так и знал… – Нимотси отправил в рот несколько еще теплых трупиков креветок… – Так и знал. Ты ханжа, Мышь. “Вздумаю, вздумаю”, а сама в порножурнал вашей сумасшедшей эстонки писульки пописывала.
Это была правда. Два года назад денег не было вообще, Нимотси же хотел есть каждый день, и я согласилась на предложение Сирье Рауд, томной, немного заторможенной однокурсницы крутой лесбиянки Алены Гончаровой, моей неизменной соседки по общежитскому блоку.
Сирье издавала в Таллине русскоязычный псевдоэротический журнал “Вадим” – для него я и писала что-то вроде новеллок. Рассказы были безобидные, даже слово “член” в них стыдливо опускалось, – так, почти стерильные вариации на тему хорошо вымытых тел, идеально подходящих друг к другу.
– Во-первых, журнал был эротический, – почему-то покраснев, начала оправдываться я, – а эротика и порнография – это две большие разницы.
– Но описываемый процесс одинаков, – резонно заметил Нимотси. – И оргазм наступает в любом случае. И даже множественный. Так что держи ключи.
И он опустил в мой стакан с нетронутым мартини два ключа на кольце.
– Один от парадного, другой от квартиры, не перепутай. Второй этаж, железная дверь, цифирька “десять” вверху. “Десять”, не забудь. Говорят, в этом доме Фазиль Искандер живет, еще не почивший классик. Так что будете в унисон пишмашинки насиловать – он для вечности, а ты для низменных страстей. Он – свое, ты – свое.
– Что – “свое”?
– Да порносценарии, – потеряв терпение, грубо сказал Нимотси. – И позабористее. Чтобы кровь и сперма стыли в жилах и каналах!..
– Не могу. Это извращение.
– А в занюханном видеопрокате сидеть, в продуктовом магазине – между огурцами и кильками в томате – это не извращение?
Я молчала.
Я почему-то думала о кошке Соне, завезенной в пролетарское Свиблово; о старухе Элине Рудольфовне, для которой эта несуразная кошка была единственным близким существом, – я словно подсматривала в растрескавшееся мутное зеркало моей будущей жизни с обязательной кошкой, грелкой и китайскими магнитными стельками от всех болезней в финале.
