Владимир Першанин - Золото прииска «Медвежий»
Коренастый, плотно сбитый, с тяжелой, выступающей вперед челюстью, Захар принадлежал к лагерной верхушке. Но в отличие от забубенных, на все плюющих воров вроде Деги и Шмона, он умел ладить с начальством и вышибать план. За это умение Захару уже сократили часть двадцатилетнего срока, но сидеть ему оставалось еще порядочно.
На складе к нам присоединился латыш Слайтис. Мы получили сухой паек на два дня и загрузили в «студебеккер» лопаты, кирки, промывочные лотки и несколько пар резиновых сапог. Здесь же выяснилась цель спешно готовящейся поездки.
Золотоносный участок таежной речки Нора был открыт в 1941 году. Тогда, после начала войны, в тайгу спешно забрасывали сотни поисковых партий для разведки залежей ценных металлов. В 1942 году здесь построили лагерь и организовали прииск, получивший название «Медвежий». Чего-чего, а медведей в этой глухомани хватало.
За шестнадцать лет эксплуатации золотоносный пласт был практически полностью выбран. Вопрос о закрытии лагеря и прииска ставился уже в прошлом, 1957 году. Однако было решено продлить работу еще на один сезон, чтобы окончательно зачистить все оставшиеся участки. Планировалось взять новые пробы и еще раз проверить содержание золота на прилегающих участках реки, где добыча считалась нерентабельной.
Лунев получил задание обследовать Илим, небольшую порожистую речку, впадающую в Нору, километрах в пятнадцати выше по течению. Илим уже сбросил ледяной покров, и его торопились обследовать до наступления распутицы. Впрочем, первичная разведка речки уже проводилась в сорок первом году, там ничего интересного не нашли, и от Лунева требовалось лишь взять контрольные пробы и включить данные в реестр документации.
В лагере имелось всего две автомашины, которые были постоянно нарасхват. И вот с утра, когда внезапно подвернулся «студебеккер», срочно была сформирована разведывательная партия, в которую воткнули несколько человек, подвернувшихся под руку.
Вездеход, подскакивая на ухабах, шел по зимнику — дороге, протоптанной за зиму десятками зековских бригад. Захар и Лунев сидели в кабине, мы с Мишкой и Слайтисом — в кузове. Слайтис, высокий красивый парень, держался от нас особняком. Прибалты, а их в лагере десятка два, предпочитали общаться только друг с другом. В отношении русских сквозила холодная неприязнь. Они считали и нас, зеков «Медвежьего», оккупантами своей страны и виновниками всех их бед.
Слайтис с 17 лет воевал в отряде «лесных братьев», был взят в плен в бою и лишь по молодости лет избежал расстрела. Сейчас ему лет двадцать пять, а в лагере он сидит с пятьдесят третьего года.
Слайтис вызывал у меня невольный интерес своей прошлой жизнью, но в разговоры с ним я вступать не пытался. В отчужденности латыша сквозила немалая доля высокомерия. Благодаря землякам он работал в хлеборезке на сытной теплой должности. И одет был куда лучше любого из нас — в просторной новой телогрейке, в добротных, подшитых кожей валенках и даже имел теплый шерстяной шарф.
…Зимник кончился. Километров восемь нам предстояло ехать по целине. Под колесами тяжелого грузовика целыми плитами с хрустом ломался наст. В некоторых местах снег переваливал за бампер, и машина напоминала большую лодку, расталкивающую льдины. Бело-голубая снежная равнина ослепительно сверкала под лучами солнца. Мы невольно жмурили глаза, прикрываясь ладонями.
Снова пошел сосняк. В лесу снег не был таким ярким, кое-где уже темнели проталины. Весна в здешних краях наступает быстро. На рассвете было градусов восемь мороза, а сейчас солнце жарит вовсю, хоть телогрейки снимай.
Огромный лось поднялся из-под сосны метрах в семи перед машиной и, на мгновение застыв, кинулся в сторону. Мы заорали и замолотили по кабине кулаками, но солдат-водитель и без нашего сигнала резко остановил «студебеккер» и, выскочив на подножку, целился в убегающего лося из карабина.
— Стреляй, уйдет!
— Чего телишься?!
— Уйдет, блин, уйдет…
Звонко хлопнул один, потом второй выстрел. Лось, высоко вскидывая длинные ноги, прибавил ходу. В сосняке последний раз мелькнули пятна светлой шерсти на ляжках, и лось исчез среди деревьев.
— Далековато, — рассудительно заметил Лунев.
— Мазила, — отозвался Захар.
Николай Захарчук имел весу достаточно, чтобы не заискивать перед каждым солдатом. Он был вхож к начальнику лагеря, и тот зачастую лично поручал ему возглавить работу, где заваливался план и требовалась жесткая рука.
Солдат это отлично знал и реплику Захара оставил без ответа. Хмуро сплюнув, он передернул затвор, выбросил на снег дымящуюся гильзу и снова полез в кабину. Машина двинулась дальше.
— Жалко, что не я стрелял, — усмехнувшись, сказал Слайтис.
Преображаясь, он вскинул воображаемый карабин, хищно прищурил левый глаз и, мгновенно представив цель, звонко щелкнул языком.
— Попал бы? — спросил Мишка.
— Конечно!
— Языком легко попадать.
— Ха! — Слайтис мгновенно вскипел: — Я ваших чекистов валил на бегу за триста шагов. И знаю, за что здесь гнию! Не за то, что ты, за два паршивых мешка зерна!
— Знаешь, что, заткнись, — не выдержал я. — Бандера недобитый! Сейчас сыграешь у меня башкой в снег.
Я знал, что физически я не слабее Слайтиса, а жизнь меня тоже научила кулаками махать. Латыш замолчал, а я подумал: при чем тут Бандера? Он у западников на Украине главарь, а в Латвии кто-то другой. Впрочем, не все ли равно. Рот я ему заткнул, пусть поумерит свою спесь…
Часа через четыре мы наконец добрались до Илима. По дороге два раза застревали. Всей кучей под командой Захара дружно рыли снежный коридор и подкладывали в болотистых местах тяжелые доски, предусмотрительно заброшенные в кузов еще в лагере.
Назад ехать будет легче, колею мы пробили. Но пройдут считанные дни, и еще пока рыхлый под настом снег осядет, превратится в вязкую кашу, под которой, отмерзая, разольются широкие полосы болот. Тогда до осеннего льда пути сюда не будет. Разве что лодкой, вверх по Норе, минуя пороги и каменные теснины.
Времени у нас было мало. Пока мы с Мишкой ставили солдатскую палатку, оборудовали печку и рубили лапник на пол, Лунев, Захар и Слайтис отправились брать пробы. Через два часа к ним присоединились и мы с Мишкой, но уже темнело, и Захар приказал сворачиваться.
— Ну как? — спросил я, принимая тяжелый обледенелый лоток.
К вечеру заметно подморозило.
Лунев промолчал, а Захар, озабоченно поглядев на него, сказал, что лучше бы мы затопили печку.
— Ты же сам сказал идти вам помогать, — возразил я.
— Сказал, сказал… Ладно, пойдем ужин готовить да спать.
Спустя час, когда мы, рассевшись вокруг раскаленной печки, жадно глотали пшенку, заправленную свиным жиром, Мишка тоже спросил о результатах промывок. И снова Лунев ничего не ответил, а Захар, размешивая в литровой кружке чифир, заваренный только для себя, неопределенно отозвался:
— Пока ничего особенного… почти пустая порода. Завтра еще посмотрим.
— Мелочь, — поспешно согласился Лунев.
Однако я почувствовал, что дело обстоит по- другому.
Они что-то скрывают. Неужели речка оказалась золотоносной? Да, Илим исследовали и нанесли на карту еще в сорок первом году, и с тех пор речка считается бесперспективной. Но из рассказов старых зеков знал я и другое. Тогда, в сорок первом, речки, ручьи, протоки разведывали сотнями. Искали способные дать крупную прибыль месторождения, не слишком копаясь в мелочевке. И такое месторождение нашли на Норе. С «Медвежьего» выкачали миллионы, а Илим остался в стороне…
Предчувствия меня не обманули. Небольшая речушка Илим, не обозначенная почти ни на каких картах и которую в любом месте можно было перейти вброд, оказалась золотоносной.
На следующий день это знал каждый из нас пятерых. Мы делали все новые и новые пробы, и всякий раз поверх сетки лотков оставались желтые чешуйки золота. Несколько раз попадались мелкие самородки.
Мы работали в паре с Захаром, а Лунев делал отметки на своем планшете. К полудню мы присели отдохнуть возле небольшого костерка. Диким и вызывающе красивым выглядел распадок Илима. Огромные ели темно-зеленой стеной обступали такую же темную на фоне снежного покрова бурлящую речку. Ярко желтела песчаная отмель, наполовину покрытая снегом, из-под которого торчали замшелые валуны.
Горные хребты с двух сторон нависали над распадком, стягивая его в узкий коридор, из которого, казалось, нет выхода. В небольших затонах стоял лед, и прозрачные острые пластины дрожали, подмываемые сильным течением.
Речка сбегала откуда-то из глубины ущелья, и ели смыкали неширокую воду выше и ниже по течению сплошной стеной. Глухое здесь было место, и мне становилось не по себе, когда я смотрел на Захара, задумчиво смолящего самокрутку.
