Александр Андрюхин - Искушение Кассандры
— Надо же, как складывается судьба, — покачал головой художник. Локридский — это какой-то мой черный человек, который и после смерти продолжает откусывать куски моего покоя и даже благополучия. А ведь такое ничтожество. Варвар! Античеловек!
— Что это значит — античеловек? — удивился Карасев.
— Это тот, который не понимает устремлений человеческого духа. Которому, говоря образно, не дано наслаждаться пением соловья, но именно такие никогда не пройдут мимо соловья, а обязательно поймают его, вырвут язык и съедят.
— Ну вы хватили! — засмеялся Карасев.
— Вы думаете — это метафора? — удивился художник. — В Древнем Риме соловьиные языки считались изысканным деликатесом. Что это, как не варварское надругательство над человеческой душой, ибо во все века соловьиное пение считалось бальзамом для души.
— Но давайте вернемся, Федор Ильич, к третьему октября. Итак, в девять вечера вы вошли на второй этаж и…
— Ну что и… Вы хотите знать эротические подробности?
— Нет! Я хочу знать, слышали ли вы что-нибудь подозрительное?
— Ничего я не слышал.
— Но, может быть, Алла Григорьевна что-нибудь слышала?
— И она ничего не слышала. Когда мы встречаемся, она слышит только меня.
— Но, может быть, она спускалась на первый этаж, в туалет или еще зачем-то: проверить сторожа, все ли у него нормально.
— Она никогда не проверяет сторожей. Она старается с ними не встречаться, чтобы было меньше разговоров. И в туалет она не спускалась. Около десяти мы тихо-мирно вышли из музея…
— Двери не заперли?
— Не помню. Кажется, не заперли. Когда входили, двери точно были не заперты. Обычно перед свиданием Алла Григорьевна уходит из музея последней. Она проверяет кабинеты, все ли ушли, чтобы вдруг не получилось конфуза. После этого она спускается в подвал и отпирает запасные двери, чтобы потом нам не возиться в темноте с замком и чтобы в музее не было лишнего скрежета. А запирает двери она обычно на следующее утро.
— Вспомните, когда вы вышли, видели кого-нибудь поблизости?
— Никого.
Карасев вздохнул и вдруг вспомнил:
— А очки вы зачем сняли с Берии?
Сафронов сморщил лоб.
— С Берии? Это было месяц назад. Я их не снял, а нашел на полу в коридоре. Мы с Аллочкой спустились посмотреть выставку. Сторож в это время был в отрубе. Вернее, мы думали, что он в отрубе. На самом деле, не успели мы толком осмотреть фигуры, как услышали его шаги. Он спьяну начал шастать по музею, и нам пришлось спрятаться за фигуры. Только после того, как он спустился в туалет, я сунул очки в рукав какой-то фигуре, поскольку на Берии очки уже были, и мы убежали…
— Понятно, — вздохнул Карасев, соображая, что разговор с художником насчет убийства не прояснил ничего.
— Где сейчас Алла Григорьевна?
— Она очень напугана. Прячется у меня в мастерской. Как мужчина мужчину прошу вас не придавать широкой огласке нашу тайну.
Карасев, подумав немного, пообещал, что эту историю он не станет рассказывать прессе. Тарас отпустил художника на все четыре стороны с подпиской о невыезде и впал в депрессию.
Все, что рассказывал художник, было похоже на правду. Вряд ли он мог убить Локридского из мести. Однако он мог пристукнуть его за то, что тот взялся их шантажировать. Почему бы нет! Обычная житейская ситуация.
Тогда зачем понадобилась вся эта чехарда с магнитом? Тихо грохнули бы сторожа, подтерли следы и культурно исчезли. Так нет! Мажут руки Берии кровью Локридского, затем в карман фигуры суют магнит. Ради чего?
Карасев немного поразмыслил и решил, что, возможно, для того, чтобы сбить с панталыку следствие. Действительно, наутро Петрова является на работу самой первой, снимает магнит, стирает с него отпечатки и прячет его в карман Берии. Потом она нагло врет, что видела открытой дверь отдела Гончарова и валит все на Александрову с вытекающими отсюда последствиями.
В этом случае некая логика присутствует. Однако если все так, то дальнейшие их действия совсем не логичны: они аккуратно стирают отпечатки с разводного ключа, с ручек дверей в вестибюле, с крючка, но оставляют кучу следов со стороны черного хода…
На этих размышлениях в кабинет влетел Саша и взволнованно поведал, что отпечатки пальцев Сафронова идентичны с отпечатками пальцев на ручке запасной двери. Также они идентичны с отпечатками на очках Берии. Следы ботинок тоже совпадали один к одному.
— Усекаешь? — спросил эксперт.
— Усекаю. Что еще?
— На входной двери остался отпечаток носка кроссовок приблизительно сорок второго размера. Входную дверь открывал кто-то ступней правой ноги.
Карасев подпрыгнул.
— Совпадает с теми следами кроссовок, которые вы обнаружили в предбаннике?
— Откуда я знаю. Ты же велел… игнорировать?.
Карасев тут же набрал сотовый Берестова и спросил:
— Леня, вспомни, перед тем как выйти из музея, ты пинал центральную входную дверь?
— Ты с ума сошел! Я же был с дамой! Джентльмены открывают перед дамами дверь исключительно тремя пальцами левой руки.
— Ах да. Извини! Я забыл, что ты джентльмен! У тебя же жена в Лондоне.
— Хорошо, что напомнил. Ей нужно послать валюту. А ты все выводишь на чистую воду Берию? Кстати, знаешь, что я сейчас подумал? Мне кажется, душа Берии здесь ни при чем. Когда я заснул в музее, мне почему-то Берия не снился.
— Ты еще и заснул?
— Так, немного, прикорнул! Иными словами, вырубился. Но вырубился с установкой увидеть во сне убийцу. Так вот, Берию я во сне не увидел. И знаешь почему? Потому что он давно в аду. Но зато я увидел Древнюю Элладу.
26
— А что тебе еще говорил твой историк? — выкатывала глазища Алена, валяясь на Катиной кровати и болтая в воздухе ногами.
— Ну ты, Аленка, раздобрела. Куда тебя так распирает? — качала головой Катя.
— Когда у тебя будет двое детей, и тебя разопрет! Ну его на фиг! Рассказывай дальше…
— Он говорил, — сощурила глаза Катя, — что нынешнее слово — это завтрашняя реальность. У нашего времени нет внятного слова, а значит, завтрашний день лишен внятной реальности. Нынешнее искусство лишает нас светлого будущего, потому что оно лишено светлого начала.
— Это точно! — вздохнула Алена, переворачиваясь на спину. — Телик смотреть невозможно. Убивают на всех каналах. Откуда нашим детям черпать светлое? Кругом одна уголовка, Катька! Кстати, — Аленка снизила голос до полушепота, — ой, что будет? Алеха возвращается с зоны. Квартиры нет. Как пить дать, первым делом явится к нам с Мишкой…
— Он что, под амнистию попал?
— Попал! Пять лет чистоганом оттарабанил. Ну да фиг с ним! Значит, нынешнее искусство лишает нас будущего? Что делать будем, Катька? Давай с тобой создадим что-нибудь светлое, чтобы спасти будущее! Или лучше давай съездим к твоему историку!
— Ты с ума сошла! — засмеялась Катя.
— Это ты с ума сошла. Столько лет прошло, а все его помнишь, покачала головой Алена. — Поверь моему опыту: он всю жизнь перед тобой будет стоять, как живой… Пока не отдашься. Лучше лишний раз отдаться, чем всю жизнь сожалеть о бездарно прожитых днях.
— Мне сейчас не до чего. На носу защита. Потом сразу поеду в Питер. Меня пригласили работать в Эрмитаж.
— Значит, будешь ученой крысой? — широко зевнула Алена. После чего взглянула на часы и начала лениво сползать с дивана.
— Мне пора Толика забирать из садика. Ой, какая тоска! Ты хоть в Питер уезжаешь, а мне здесь, в этой беспросветной Твери, гнить и гнить. Увез бы меня кто-нибудь из этой тоскливой страны… Кстати, ко мне клинья Мишкин брат подбивает, Агафон. Обещает увезти в Германию. Говорит, у него там все схвачено. Жить будем, говорит, там, как новые немцы.
— Ну а ты как?
— Никак! Менять шило на мыло? Мне эти Мемноновы уже поперек горла встали…
Когда Аленка ушла, сделалось грустно. Катя закрыла глаза и увидела Астерина. Он смотрел на нее все тем же умным, но уже не веселым, а каким-то унылым взглядом и тихо говорил:
— Нынешняя мысль — это материя завтрашней жизни. До тех пор пока в искусстве не будут создаваться светлые образы, светлому будущему не бывать.
Неожиданно историк снова превратился в Аполлона, а Катя в вещую Кассандру. Уже наступали сумерки. Вдали простиралось море. По стану греков расползались громадные клубы дыма.
— Художники ближе к богам, нежели земные цари, — продолжал с грустной улыбкой Аполлон. — Им единственным на земле дано право обтесывать грубые души людей. Да проклянут люди тех творцов, которые служат не возвышению человеческого духа, а их низменным страстям! — Аполлон взял ее за руку. Пойдем со мной, Кассандра! Трою уже не спасти. Если уж творцы взялись за ее разрушение, тут бессильны даже боги.
— Кого ты имеешь в виду, Аполлон? — встревожилась Кассандра.
— Художника Эпея. Его искусством восхищался весь Олимп, а теперь он сотворил то, что твой родной город превратит в руины. Но если бы только город. Он превратит в руины твою душу.
