Анатолий Афанасьев - Между ночью и днем
— Что ж, Саша, можно, конечно, оставить на завтра, когда отдохнешь, но лучше сделать сегодня.
— Что именно?
— Надо позвонить.
— Куца?
— Мише Четвертачку. Он ждет звонка. Зачем его томить?
— Хорошо, я готов.
Коньяк подействовал, и где-то в глубине сознания затеплилась надежда. Гречанинов четко меня проинструктировал, сунул в руку трубку портативного радиотелефона и набрал номер. Отводную мембрану приложил себе к уху.
Сперва в аппарате послышалось шуршание магнитофонной ленты, затем спокойный голос произнес:
— Да, слушаю.
— Будьте добры Михаила.
— Это Михаил… А-а, это ты, архитектор? Наконец-то! Мы же тебя обыскались. Какой же ты шалун, однако! Неужто всерьез надеялся слинять?
Четвертачок упивался разговором, и вдруг впервые в жизни я почувствовал толчок спасительной первобытной ненависти. Будто пелена спала с глаз, и я понял, ощутил всей душой истинное значение слова «враг». Это слово было прекрасно, оно упорядочивало жизнь. Гречанинов, уставясь на меня немигающим взглядом, шевельнул губами: ну давай!
— Где Катя? — спросил я.
— У нас твоя проблядушка, у нас. Не волнуйся, ей здесь хорошо. Много развлечений, много мужчин. Она у тебя прыткая. Да ты, никак, по ней соскучился?
— Чего ты хочешь, пидор?!
— Ой как грубо! Дурачок ты, архитектор. Пыжишься, выкобениваешься, а счетчик-то тикает… Да, кстати, что это у тебя за дружок объявился? Где выкопал такого резвуна?
— Верни Катю. Я на все согласен.
Четвертачок заржал. По известной блатной манере он демонстрировал превосходство, мгновенно переходя из одного настроения в другое. От злобной истерики до показного благодушия у подонка всегда один шаг.
— Кому нужно твое согласие, покойничек?! Да ты столько натворил!.. Становись на колени, падла, и ползи сюда.
— Куда это?
— Ползи к Гоголевскому бульвару, оттуда проводят.
Гречанинов азартно подмигнул. Я сказал:
— Нет, Миша, так не пойдет. На условия — деньги, квартира — согласен, но кроликом не буду. Дай гарантии, что Катю вернешь!
Несколько минут Четвертачок верещал так, что у меня ухо заложило. Бессмысленные проклятия перемежались таким матом, какого я давно не слышал. Но постепенно он все же немного успокоился.
— Хорошо, падла, будут тебе гарантии. Останешься доволен. Но — при встрече, не по телефону. Кстати, дружка прихвати с собой, не забудь. Через час — на Гоголевском. Усек?
Гречанинов отрицательно покачал головой. Щелкнул пальцами.
— Я только приехал. Промок до нитки. Давай завтра утром.
Четвертачок мои слова обдумал.
— Но счетчик-то тюкает, придурок вонючий!
— Ничего, пусть тюкает… Еще одно. Дай поговорить Катей.
На второй припадок у него не хватило охоты.
— Это можно. Жди.
Или он держал ее при себе, или где-то совсем неподалеку. Минуты не прошло, как в трубке прозвучал Катин глуховатый голос, безжизненный, как опавшая листва.
— Саша, Сашенька!
Сердце мое чуть не остановилось.
— Катя, родная, мужайся! Я тебя выручу. Потерпи немного.
Горестный всхлип. Тоненький плач.
— Катя, Катенька, я люблю тебя!..
Сказать что-нибудь глупее у меня воображения не хватило. В трубке возник бодрый интеллигентный голос Четвертачка:
— Архитектор, а ты не тушуйся. Девка у тебя ядреная, на всех хватит. И тебе чуток останется. Но надо поспешить. Тут у нас такие кобели, разворотят до печенок. Слышишь, архитектор?
Глаза Гречанинова полыхнули, как угли в костре, и это меня поддержало.
— Я убью тебя, собака, — сказал я в трубку.
В ответ жизнерадостный гогот.
— Завтра в одиннадцать. Дружка не забудь. Чао, бамбино! — И гудки отбоя.
Гречанинов подал мне коньяк:
— Все в порядке, Саша, все в порядке! Через полчасика и двинем.
— Куда?
— За Катей. Зачем оставлять ее там на ночь?
Он объяснил, что дело предстоит пустяковое. Он бы один съездил, но лучше, если я подстрахую. Место, где окопался Четвертачок, ему известно. Три или четыре старых двухэтажных дома в глубине новостроек. Проходные дворы. Неподалеку фабрика скобяных изделий и бани. Все фонари побиты. Идеальные условия для налета.
— Сейчас они рванут за тобой на Академическую. И Четвертачок с ними. Он не удержится. Ему не терпится с тобой поговорить. Мы этим и воспользуемся, правильно? Никаких затруднений не будет. Ты как, не очень устал?
Он говорил так, точно приглашал на вечернюю прогулку в парк культуры.
— Григорий Донатович, вы не шутите?
— Пойдем, пойдем на кухню. Перекусим немного.
Поели разогретой на сковороде картошки, которую он залил яйцами. Запивали чаем. У меня ничего не болело, голова была ясная, просветленная коньяком. Как автомат, я глотал кусок за куском, пока Гречанинов не отобрал у меня вилку.
— Перегружаться тоже не надо… Кстати, ты в армии служил?
— Да.
— Из какого оружия стрелял?
— Из лопаты в основном.
— Понятно… Ну ничего, сейчас посмотрим. — Он ненадолго вышел и вернулся уже собранный в дорогу: в длиннополой десантной куртке, в американских ботинках на толстой каучуковой подошве и в просторных спортивных штанах.
— На-ка, держи… Учти, заряжен, — за ствол протянул угловатую металлическую штуковину, которая называлась, кажется, пистолет Макарова.
— «Макаров»! — сказал я радостно, будто встретил родственника.
— То, что тебе сейчас нужно. — Он быстренько растолковал, как с пистолетом управляться: куда нажимать, как держать и откуда вылетит пуля.
— Видишь? Ничего мудреного.
— Думаете, понадобится?
— Надеюсь, нет.
Около двенадцати подъехали к Павелецкой, прокатились по трамвайной линии и свернули в какой-то дворик. Старенький «запорожец» Гречанинова основательно меня растряс, шея не гнулась, ребра опять синхронно поскрипывали, и сломанные, и те, которые были пока целые. Но ощущал я себя уверенно. Пистолет приспособил в хозяйственную сумку, потому что в карман он не лез.
— Посидишь в машине? — Гречанинов спросил с такои интонацией, с какой воспитанный кавалер просит у дамы разрешения отлучиться за уголок.
— С вами пойду. Пальнуть охота хоть разок.
— Тогда так, Саша. Что бы я ни сделал, чтобы ни сказал — выполняешь мгновенно. Договорились?
— Я себе не враг.
Ныне Москва рано прячется по домам, страх не располагает к поздним прогулкам, но это не значит, что она безмятежно дрыхнет. Тревожный сон умирающего города хрупок, как слюда, и в таких укромных заводях, как зады Замоскворечья, это особенно остро чувствуется. В темных дворах с разбитыми фонарями по ночам что-то тяжко ворочается, дышит, постанывает, словно огромная невидимая звериная туша никак не может расположиться поудобнее для окончательного покоя.
Дом нашли быстро: действительно, двухэтажный, накренившийся набок, и запихнут в глубь двора, чтобы не мозолил глаза богатым горожанам своим сиротским видом. Один подъезд и с десяток окон — на первом и на втором этаже — ни одно не светится. В подъезде Гречанинов посветил фонариком — квартира оказалась на втором этаже, прямо у лестницы с шаткими перилами. Мы стояли под дверью не дыша, прислушивались. Изнутри — ни звука, да и весь дом точно вымер.
— Спустись вниз, — велел Гречанинов. — Погреми там чем-нибудь. Чем громче, тем лучше.
Распоряжение я выполнил удачно. Под лестницей с помощью зажигалки обнаружил пустое покореженное ведро, пнул его пару раз о стену, споткнулся обо что-то, повалился на груду картонных ящиков, расшиб локоть и завопил от боли. В гулком пространстве этого хватило, чтобы создалось впечатление небольшого взрыва с человеческими жертвами. Кое-как поднявшись, я еще немного погонял по полу ведро и деревянной палкой сыграл ноктюрн на перилах. По моему разумению шуму хватило, чтобы поднять спящих не только этого, но и соседних домов. Довольный, поднялся наверх. Гречанинов копался с замком, используя набор металлических отмычек. Видимо, и в этой области у него был опыт: пяти минут не прошло, как он открыл дверь.
Все предосторожности оказались излишними — в квартире никого не было. Да это была и не квартира, а то, что сейчас принято называть офисом. Две комнаты, в одной — большой канцелярский стол с компьютером, высокий железный сейф, несколько стульев с черной, под кожу, обивкой; во второй — прямоугольные кресла, круглый стол со столешницей под малахит, полированный светлый шкаф с застекленными полками. Модерновая меблировка никак не соответствовала облупившимся стенам и отечному потолку. Еще в этом странном помещении была грязная, заваленная всяким барахлом ванная, туалет с унитазом, едва ли на десять сантиметров выступающим над дощатым полом, и кухонька, где недавно пировали. Стол завален объедками, тут же — недопитые бутылки с водкой и пивом, пепельницы, забитые окурками.
