Виктор Галданов - «Джамп» значит «Прыгай!»
– В таком случае надо как-то готовить народ к девальвации… – бормотал президент, совершенно сбитый с толку цифрами о действительном положении в стране. – Пусть люди постараются сделать какие-нибудь припасы…
– Ни в коем случае! – резко возразил Корсовский. – Кто говорит о девальвации? Что вы все здесь ваньку валяете? Сбиваете с толку главу государства! Какая, на хер, девальвация? Какой, в манду, дефолт? Я бы на вашем месте, господин президент, вообще бы здесь табличку из зоопарка повесил: «Просьба страусов не пугать – пол бетонный».
– Но… какие-то меры мы ведь должны… – растерянно пробубнил президент. – Что вы предлага…
– Во-первых, в завтрашнем обращении к народу вы обязаны дез… денза… в общем опровергнуть…
– Дезавуировать, – подсказал министр иностранных дел, и Корсовский бросил на него убийственный взгляд.
– Скажем по-нашенски – заткнуть вонючие пасти всем этим сукам, которые, мля, тута паникуют. Это раз. Во-вторых – армии зарплаты задержать…
– Но это же ни в какие ворота… – жалобно заблеял министр обороны.
– Дальше, – Корсовский решительно перечеркнул несколько статей из анализа. – Какие еще деньги на библиотеки? Мы вполне можем сделать их платными. Вот еще три миллиарда… Школьные завтраки… Извините, господин министр, нас в детстве не кормили – и все равно все выросли и выучились. Это еще пять миллиардов. Никакой зарплаты угольщикам – это еще сорок миллиардов…
– Но как же… – поднялся было министр социальной защиты.
– Ничего страшного, пусть и дальше сидят и колотят своими касками, – огрызнулся Корсовский. Он чувствовал себя на коне и вполне в своей тарелке. – Вы тоже с ними посидите. Пусть учатся работать. Мы же не платим золотодобытчикам, как-то сами себе зарплату наскребают, и эти пускай. Так, что там у нас еще? Никакого мазута на Камчатку. Во-первых, рано еще, а во-вторых по такой цене дешевле его из Японии возить. Еще семь миллиардов. Что еще за реконструкция порта? Людям зарплаты нечем платить, а они порт реконструируют. Еще пять миллиардов.
– Вы только поглядите на него, орёл! – хохотнул довольный президент. – Всех страусов тут мне распугал!
И все засмеялись, его моментально выправившееся настроение мгновенно передалось всем. Еще минуту назад подавленная атмосфера зала заседаний сменилась на оживленную, чуть ли не радостную. Вновь появился некто, взявший на себя роль козла отпущения. Да, конечно, он сейчас всем нагадит, и всем станет трудно жить, но можно будет всегда все свалить на него, как свалили все огрехи приватизации, распродажу целых отраслей промышленности, шалости с ничем не обеспеченными облигациями и задержки зарплат.
* * *Улица Коммунаров тянулась издалека, проходила весь микрорайон, затем превращалась в проселочную дорогу, она же переходила в нагромождение одноэтажных домишек, расположенных в естественной котловине, большая часть которых уже полуразвалилась, часть сгорела. Место это так и называлось – поселок Коммунарка. Еще большим диссонансом выглядели вполне современные жилые массивы, высившиеся со всех сторон котловины. Коммунарка давно была бельмом на глазу городских властей. Котловину постоянно затапливало, там исправно воровали электроэнергию и чуть ли не в каждом втором доме производили подпольную водку. Тем не менее городские власти не в состоянии были ни продать, ни снести эти уродливые бревенчатые строения, ибо там на пятистах квадратных метрах жилой площади было прописано почти восемь тысяч человек, и все претендовали на жилплощадь или улучшение жилищных условий, и разобраться, кто там жил, а кто всего лишь числился, не было никакой возможности.
Тихие, залитые громадными лужами улочки были удивительно пустынны в этот тихий дождливый вечер. Вывернутая скатами грузовиков грязь ребристыми валами змеилась вдоль дороги. Барский вспомнил, как однажды под рождество попал в пригород Лондона и брел по такой же тихой ночной улочке. Сплошь и рядом его встречали маленькие, хорошо ухоженные садики и такие же ухоженные дома с ведущими к ним дорожками и фальшивыми тюдоровскими досками и надписями над дверями: «Тинтагель», «Наполи», «Коста-Брава» – каждый домик имел имя собственное и звался по своему. Барского удивляла и отчего-то смущала манера англичан давать имена своим домам. Там и сям сквозь незакрытые шторы можно было увидеть рождественские елочки и собравшиеся у телевизора семьи. Здесь жили люди со стабильной работой и устойчивой психикой, их женщины по утрам не выстраивались в полукилометровую очередь к молочной цистерне в конце поселка, а молоко им по утрам развозил молочник. Там даже пенсионер мог позволить себе сходить в супермаркет, а детей в школы отвозили в автобусах, у всех в гаражах стояли машины, а деньги лежали в банках, которые не прогорали, а если и прогорали, то государство прежде всего возмещало убытки вкладчиков из имущества банкиров, а не позволяло ворам отдыхать на Канарах на краденные денежки.
Все в том мире было чуждо ему. Никто там не выскакивал из темноты, многозначительно попросив закурить и поигрывая ножом-бабочкой, не вопила истерически девушка, которую пьяная компания тащит в темноту подвала, никто, выйдя на балкон не начнет мочиться на улицу, ни из чьего окна не вылетит бутылка, чтобы расколоться на мостовой фейерверком брызг, ничье мертвецки пьяное тело не лежит поперек дороги, чтобы к утру насмерть замерзнуть, и тихое такси, проезжая мимо, не предложит ему попользоваться девочкой за пару сотен. «Два мира – два образа жизни», вспомнился ему древний лозунг, и думал он тогда, что в родной Москве под Новый год народ гуляет не в пример веселее.
Он медленно брел по пустынной неосвещенной улице, не привлекая к себе внимание, и казался вполне здесь уместным, этакий невзрачный инженеришка или мелкий менеджер, идущий домой с работы. В Англии, где у домов горят приветливые фонари, где каждый дом имеет имя, почтальону, чтобы найти нужный адрес, не требуется ни усилий, ни настойчивости и сноровки, подумал он, достаточно обычной грамотности. Здесь же нет ни табличек с названием улицы, ни номеров домов, лишь покосившиеся заборы, да хрипло лающие псы…
Наконец он нашел дом, который примерно соответствовал нумерации, а главное – возле него была плоская будочка телефонного щита. Сад вокруг дома был запущен и задыхался от сорняков, живая изгородь из давно не стриженного кустарника разрослась в буйные деревья, достигающие крыши. Они придавали дому внешность груды развалин, утопающих в растительности. Ни проблеска света из окон не было видно, но что-то говорило Барскому, что дом обитаем. Все напоминало самую мрачную сказку братьев Гримм о жилище, скрытом в лесах и ожидающем посетителя.
Он потянул на себя покосившуюся калитку и пересек заросший сад. Штукатурка дома осыпалась, обнажая кирпичи, дверь казалась не крашенной со времен постройки дома. Он нажал на звонок и услышал где-то далеко его слабый звук.
Барский долго стоял, но никто не приходил. На другой стороне улицы разыгрывалась привычная сцена. Подъехала блестящая машина, дважды посигналила. Из дома выбежала девушка, подбежала к машине, перекинулась двумя словами с сидевшим в ней мужчинами и бегом вернулась в дом. Затем из дому вышли две девушки в серебристых переливающихся плащах и сели в машину. Машина заурчала и тронулась с места. Дверь дома вновь приоткрылась и в освещенном проеме показался силуэт женщины, с тревогой глядевшей вслед машине. Тревожиться надо было раньше, мамаша, хотелось сказать ей Барскому, когда ваша дочка забросила учебу и стала бегать по дискотекам. Теперь, став записной проституткой по выездам, она хоть и нашла занятие по душе, но перешла в группу риска, где смерть от ножа, пули и передозировки героина столь же обычна, как риск подхватить грипп в среде обычных обывателей.
Он еще раз нажал кнопку звонка и наконец услышал скрип половиц и тяжелые медленные шаги, которые приближались к двери. Затем послышался звук отодвигаемого засова и бренчание цепочки. Наконец дверь открылась, и он увидел человека, ради которого проделал весь долгий и опасный путь из Москвы.
И, хотя он был подготовлен Леной к чему-то неприятному, хотя она описала ему старика, глянув на его лицо, Барский слегка отшатнулся. В облике Василия Крюкова было что-то непотребно грязное, просто отвратное: низкий безволосый череп, на котором кожа провисала, словно лицо было сделано из старой выделанной кожи, которая состарилась и стала ни для чего иного непригодной. Нечто бесконечно мерзкое таилось в искривленном злобном провале рта, а глаза, казалось, горели в темноте зала. И, глядя на эту ходячую пакость, Барский вдруг почувствовал жалость к Корсовскому. Кем бы он там ни был и что бы он такое не сделал, Крюков был ужасающим врагом.
– Итак, – прокаркал Крюков, – мой друг прислал еще одного представителя? Надеюсь, вы вполне сексуально терпимы?
