Сергей Зверев - Крот против оборотня
– Что-то у вас тут холодновато. Может, вернемся? Угостишь меня чашечкой чая!
Анна улыбнулась и вернула картину на свое место. Когда они возвращались в ее кабинет по коридорам музея, Антон обратил внимание, что походка у нее изменилась. Есть такие люди, у которых настроение влияет на многое, даже на походку. Чаще всего, это люди с суицидальными наклонностями. Об этом стоит помнить.
Он буквально источал симпатию, стараясь помочь Анне заварить чай, расставить чашки, выложить печенье в вазочку, и при этом почти без умолку болтал о легендах, которые легли в основу сказов Бажова, благо вырос он на Урале и знал о Бажове очень многое.
– Ну, чай получился у нас замечательный, – блаженно закатил глаза Антон. – Так что там было дальше, Аня, с вашей тезкой – Анной Ярославной?
– Дальше? А дальше в Киеве процветало строительство из камня по примеру Византии. Ярослав Мудрый укреплял стены города, хотя они выдержали последнее мощное нападение половецких орд. По описанию очевидцев, Красный княжий дворец Ярослава был очень красив. Одна его часть – новая – была построена из камня и служила для важных приемов иноземцев, но сам князь и его семья с прислугой предпочитали жить в деревянной части. Наверное, трудно было искоренить вековую тягу к древесине, которая вышла из самой природы, из язычества.
– Сейчас бы мы сказали, что это была экологически чистая часть дворца, – вставил Антон. – И насколько был велик этот… терем?
– Три-четыре этажа. Мощные, дубовые, просмоленные фундаменты, большое количество переходов между клетями, резные подпорные столбы, такие же наличники дверей и окон. Одно только Красное крыльцо имело три яруса. В окнах прозрачные и цветные витражные стекла. А внутри, я думаю, можно было с непривычки заблудиться. Все богатые дома в то время, а уж тем более княжий терем, делились на несколько частей: мужская и женская половины, потом залы для выходов, для пиров и приемов, обязательная семейная часовенка…
Невысокая светловолосая девушка в повседневном сарафане отличалась от других дворовых девок тем, что на ее шее висело штук пять различных бус, а два пальца на левой руке украшали перстни. Набросив на голову цветной плат, она тихо пробежала клети малой дружины, которая день и ночь сторожила княжьи хоромы. Сумерки опустились на город. В конюшнях возились и переругивались конюхи, пригнавшие коней с лугов и водопоя.
Девушка миновала амбары и тихо взбежала по «черной» лестнице на второй этаж. Две девушки «черной» половины охнули и отскочили с дороги, шлепая босыми ногами по выскобленным полам. В гриднице громко захохотали мужские голоса, и кто-то гулко ударил кулаком по крышке дубового стола. Отроки, составлявшие личную охрану князя, опять затеяли какое-то баловство. От безделья всё, с неудовольствием подумала девушка. Жеребцы стоялые!
На третьем этаже было темно, но легкие каблучки уверенно простучали по переходам и остановились возле широкой низкой двери в резном обрамлении. Девушка коротко постучала в дверь и прислушалась.
– Кто там? – послышался женский голос. – Ты, Синеока?
– Я, княжна, я это!
Отодвинулась задвижка, и коридор осветился светом десятка свечей. В девичьей горнице было просторно, хорошо пахло собранными травами, воском и ароматическими маслами, что привозили купцы из далеких стран. Были такие, которыми натирались после мытья по чистому телу, были такие, что надо было поджигать в плошке, чтобы воздух делался дурманящим, голову кружащим. Такими маслами можно было парню голову вскружить, хмель на пиру усилить, а можно было и в сырую землю…
– Что ж тебя, подруженька моя, так долго не было? – ласково спросила княжна, пропуская девушку в помещение. – Томно мне, тревожно, сердечко из груди рвется, а слова доброго некому сказать. Ты – моя единственная подруженька, ты с детства со мной, ты как четвертая сестра мне.
– О тебе, Аннушка, я и думала, – обняла девушка княжну за плечи и всхлипнула. – О тебе слезоньки свои лила. Я ведь его видела!
– Кого? – отпрянула княжна, и руки ее непроизвольно прижались к груди, как будто пытались удержать рвущееся оттуда сердце.
– Сама знаешь! – перешла Синеока на громкий шепот. – Сотника Путислава.
– Ой, не надо! – таким же громким шепотом ответила Анна, охнула и закрыла лицо рукой. – Ради спасителя нашего Христа…
– Так любит же он тебя, любит, лебедушка ты моя.
– Знаю, – опустив руку, твердо ответила Анна. Она отошла к окну и посмотрела во тьму, где виднелись лишь редкие огни факелов в городе да костры дружинников во дворе. – Все знаю, Синеока, потому и мочи нет. Но я должна быть сильной, ведь я – Анна Ярославна! Как в грамоте от короля французского было сказано? Анна Киевская!
– Так что же? – упала перед княжной на колени Синеока, схватила ее руку, прижалась к ней лицом и заговорила жарким шепотом, как в горячке. – Что ж с того, что короли? И короли, и князья, и василевсы ромейские и жены их – все полюбовников и полюбовниц имели. Так в чем же грех, коли они Богом помазанные…
– Не говори так! – строго приказала Анна и выдернула свою руку. – Нам княжение от Бога дано, Богом и судимо, а не людьми! Это мой путь, это долг мой перед отцом, перед Русью. Кровными узами связать монархов по всему миру, иные отношения установить, торговлю и взаимовыручку.
– Прости меня, княжна, прости глупую. О счастье твоем думала, только об этом и думала. Любишь ведь Путислава, знаю, что любишь. Упроси батюшку, он Путислава с тобой отпустит. Охрана тебе будет и в пути, и на чужой земле. Вот и ладно будет. Ведь ты его любишь!
– Люблю, – призналась Анна, стиснув кулачки, – но постыдных дел не допущу. Мне себя для короля французского беречь надо, мне его дитя в себе, чистой и непорочной, вынашивать. А та земля мне не чужая, она мне родной должна стать, а иначе и не ехать.
Посольство входило в Киев через Красные ворота. Мастеровой люд побросал свои клети и высыпал на улицу, детвора сновала между ногами и показывала пальцами на худого, горбоносого старика, ехавшего впереди процессии на муле. Впалые щеки, выбритые до синевы, только увеличивали впечатление о его худобе и аскетичности. Глубокие морщины вокруг плотно сжатого рта делали лицо надменным, чужим.
Путислав наехал на лагерь на рассвете, когда посольство облачалось перед последним переходом до Киева в парадное. Рассыпав свою сотню по лесам и пригоркам, как псов во время волчьей охоты, он строго приказал, чтобы ни один смертный не приблизился на полет стрелы к иноземцам. Сам же Путислав ехал сбоку поодаль и поглядывал на католического священника.
Вот и свершилось. Увезут голубушку ненаглядную в чужие земли, и более ее не видеть, голоса ее не слышать. Грудь сотника теснила тоска, но внешне он ничем не выдавал потаенных чувств и мыслей. Был прям, крепок, как молодой дубок, который и ветры не гнут.
Предупрежденный князь Ярослав, задрав бороду и прищурив глаза, мерил шагами парадную залу, убранную для приезда великого посольства. Решалась судьба не только его младшей дочери, решалась судьба Киевской Руси, ее влияния в большой политике. Готовы, ой как готовы породниться короли французские, польские, норвежские с русичами, с истинными царями, что правят от Северного моря до южного, а теперь и с Русью христианской. Много трудов положено ради всенародного крещения, ради приобщения к великой истинной вере, ради искоренения язычества. И трудов положено много, и голов. А иначе как?
Он сидел в глубоком массивном золоченом кресле в собольей шапке, подавшись всем корпусом вперед, и смотрел, как через широко распахнутые двери в залу входили послы. Первым шел епископ шалонский Роже, на которого бездетный тридцатидевятилетний король Генрих возложил эту миссию.
Ярослав колючим взглядом прошелся по лицам бояр и тысяцких, знатных киевлян, приглашенных на большой прием. Двое половецких послов о чем-то шептались, цокая языками. Притихли, степняки! То-то же!
Путислав стоял в середине у окна, как и положено было по его положению. И близок к князю, но не советчик. Заскочив к себе, он успел сбросить тяжелую бронь, умыться с дороги, поменять сапоги на праздничные, обшитые красным сафьяном. Саблю нацепил с каменьями, князем даренную. Сейчас он стоял и смотрел на иноземцев, а скулы его ходили ходуном.
Представление было долгим. Потом дарили дорогие подарки, заверяли в великой дружбе и любви друг к другу. Епископ, скрипучим голосом говоривший на латыни, под зычный перевод толмача стал восторгаться красотой княжны Анны и просить у князя Киевского руки дочери для своего короля. Путислав стоял как в тумане, все еще надеясь на чудо. Точнее, не надеясь, а просто повторяя про себя, чтобы Ярослав отказал инородцам-сватам.
