Татьяна Светлова - Тайна моего двойника
— Через пару дней танцевать будете, — сказал, вставая, врач. — А пока вам укольчик обезболивающий сделаем. Вам принесут поесть, а потом — спать.
— Сначала зеркало, — сказала я. — Все остальное потом.
* * *Зеркало размером с детскую книжку было вручено в мои забинтованные руки со словами:
— «Вы все равно ничего в нем не увидите, но расстраиваться не надо, через недельку повязочки снимем, вот тогда и посмотрите»…
Забинтованное чучело смотрело на меня круглыми глазами, торчал нос, совершенно целый и даже не поцарапанный, нижняя губа была порезана и под бинты уходил краешек аккуратного шва. Глаза у чучела немедленно покраснели и наполнились слезами.
— И много у меня еще таких? — указала я на шов, шмыгнув уцелевшим носом.
— Немножечко совсем, — уклончиво сказал врач. — Еще парочка-троечка, не больше… Но они все пройдут бесследно, я вас заверяю, — вас оперировал сам доктор Шован!
— «Сам доктор Шован» — это значит хорошо?
— Еще как!
— А почему у меня тогда вся голова забинтована?
— У вас несколько небольших ожогов и множество мелких, совершенно незначительных порезов — осколки, знаете ли, как занозы впились в кожу, — все это не оставит следа, но пока что повязки совершенно необходимы…
— И на голове тоже?
— Частично… — кивнул доктор. — Волосы пришлось, извините, состричь…
Волосы! Мои красивые, мои распрекрасные волосы, моя гордость, предмет зависти всех подружек! И снова — мысль о Шерил и стыд за собственные мелочные страдания.
— Я к Шерил пойду, — села я на кровати.
— Что вы, что вы, — испугался доктор, — вам нельзя. Вам ходить нельзя пока, вам под капельницей лежать нужно, и потом, вы так напичканы успокоительными и обезболивающими средствами, что ваши ноги вас не послушаются! В первый раз надо будет вставать обязательно с медсестрой, у вас обморок может случиться, вы ведь уже третий день в постели…
— Третий день?!
— И потом, к вашей подруге нельзя. Она в коме, я вам сказал. Послушайтесь меня, моя дорогая, поешьте спокойно, потом поспите — это самое лучшее, что вы можете сделать в данной ситуации для себя, а для вашей подруги предоставьте нам сделать все необходимое, ладно?
Доктор похлопал меня по забинтованной руке, которая немедленно отозвалась болью, и встал.
— Какой сегодня день?
— Понедельник, 11 декабря.
— Я что, была без сознания?
— Некоторое время, да. Потом под влиянием наркоза — вас оперировали — и успокоительных средств.
— Мне нужно в Москву позвонить.
В дверь постучали. Врач подошел к ней и распахнул. В комнату задвинулся полицейский в форме.
— Мне сказали, что я могу поговорить с мадемуазель?…
— Поговорите, — кивнул врач. — Только не утомляйте больную. Ей нужен покой. А в Москву… — он повернулся ко мне, — по этому аппарату вы можете звонить в Москву, — кивнул он на зеленый телефончик, стоявший на тумбочке у кровати, — но вам нужно будет сначала заплатить за пользование им, тогда его вам включат…
С этими словами он покинул мою палату, оставив меня наедине с полицейским.
* * *— Комиссар Гренье, — представился он.
Это был очень большой и плотный мужчина с темно-рыжими коротко стриженными волосами. Форменная рубашка туго натягивалась на обширной груди, крупные белые руки были покрыты рыжеватыми волосками и веснушками.
— Постарайтесь вспомнить как можно подробнее все, что предшествовало этому взрыву. Каждая деталь важна, вы же понимаете…
Я постаралась. Я рассказывала про предыдущие покушения на Шерил, про взрыв и про двух мужчин, которые следили за Шерил, и меня постепенно охватывала ненависть, от которой я начинала задыхаться. По какому праву они распорядились нашей жизнью, здоровьем, красотой? По какому праву?!!
— Вам плохо? — испуганно спросил комиссар.
— Нет. Мне отлично. Только найдите их. Поскорее найдите этих сволочей, пожалуйста.
— Постараемся, мадмуазель, — кивнул полицейский. — Что-нибудь еще вспомните?
— Меня удивило вот что: почему и как они узнали о нашем переезде? Они следили за Шерил только после окончании работы, в выходные слежки не было — мы специально проверяли. А тут пришли днем, в выходной, и пришли со взрывчаткой, и заложили ее в машину… Как они узнали?
— «Они»?
— Ох, не знаю, пусть будет «он». Вы знаете, сколько их было?
— Пока я не знаю ничего. Ваша подруга ежедневно пользуется машиной?
— Нет. Только вечером — и то не всегда — и в выходные. На работу она ездит на метро из-за пробок.
— Следовательно, машина могла быть заминирована в любой рабочий день и должна была взорваться только тогда, когда ее завели. Ваше присутствие оказалось несчастливой случайностью. Не в курсе, когда мадемуазель Диксон последний раз до этого взрыва пользовалась машиной?
— Наверное, в прошлый понедельник — у них, у экологистов, было какое-то важное собрание.
— Взрыв произошел в прошлую субботу… Следовательно, бомба могла быть заложена в любой день прошлой недели. Механизм приводился в действие через пять минут после включения мотора.
— Скоты, — пробормотала я.
— Тем не менее, нельзя исключить гипотезу, что кто-то заранее знал о вашем намечающемся переезде. Попытайтесь вспомнить, кому вы говорили о нем говорили.
— Никому. Кроме Джонатана и Ги, разумеется.
— Этих молодых людей мы уже допросили, — кивнул следователь. — Есть ли у вас основания подозревать кого-то из них в желании убить Шерил?
— Бог мой, конечно нет! К тому же Джонатан знает ее каких-то две недели…
— А вас?
— Что меня? — не поняла я.
— А вас он давно знает?
— С тех пор, как начались занятия в Сорбонне, с начала октября…
— И какие у вас с ним отношения?
— Дружеские… Вы что, подозреваете, что Джонатан хотел убить — меня?
Я аж подскочила на кровати от такого предположения, забыв про боль, которая, впрочем, тут же напомнила о себе.
— Я рассматриваю возможные версии, только и всего… Значит, вы полагаете, что у этого англичанина нет никаких причин, чтобы желать вашей смерти или смерти Шерил?
— Послушайте… Это до такой степени нелепое предположение… Это просто невозможно!
— На вашем месте я не был бы так уверен.
— Это почему еще? У вас есть подозрения?
— Нет, пока нет. Но не стоит так безоговорочно доверять малознакомым людям и так категорично настаивать на том, что вам, на самом деле, мало известно. Что вы знаете об этом юноше?
— Ну хотя бы то, что я ему нравлюсь. А почему вы не задаете подобных вопросов насчет Ги?
— С ним проще — он француз. Про него мы уже немало знаем и, нам представляется, что он по всем характеристикам не наш клиент. Англичанин же — темная лошадка. Оснований подозревать его у нас нет, но надо будет еще справиться на его счет в английской полиции…
— Меня удивляет, что ваше следствие приняло такой странный оборот. Я бы на вашем месте искала среди реальных врагов Шерил, которым она серьезно мешает своей экологической деятельностью.
— Возможно, что никому. Это мог быть террористический акт. Вы знаете, последнее время исламисты…
— При чем тут они? Это же совершенно очевидно, что покушались именно на Шерил! Исламисты взрывают бомбы в общественных местах, а ее двор — это вовсе не общественное место, вы что, не понимаете?
Комиссар улыбнулся.
— Скорее всего, вы правы. Но исключить эту гипотезу мы пока не можем. Что-нибудь еще вспомнили? А то я оставлю вас отдыхать, и так уж, должно быть, замучил… Доктор говорит, что вы легко отделались. Я рад за вас.
— Знаете что… — заговорила неуверенно, потому что мысль моя не была мне самой ясна до конца. — Что-то в этом парне в джинсах меня насторожило.
— Что именно? — быстро навострил уши следователь.
— Какая-то странность, особенность… Как будто он… Как будто он не француз, а иностранец. Вот вы сейчас говорили: Ги — француз, Джонатан — англичанин… Понимаете, и того, и другого видно за сто километров: вот идет француз, а вот идет англичанин. Я в Сорбонне учусь, там одни иностранцы… Я это научилась улавливать: кто иностранец, а кто нет.
— И почему вы считаете, что этот тип в джинсах — иностранец?
— Сама не могу понять. Лицом он скорее на итальянца похож, да ведь такими лицами во Франции никого не удивишь… Тут другое. Тут вот что! — воскликнула я, — он джинсовый костюм носит!
— Ну и что? — удивился следователь.
— У вас дети есть?
— Есть, — ответил он ошарашено. — И что с того?
— Сколько лет?
— Восемь и двенадцать.
— Они носят джинсовые костюмы? Не джинсы, а именно костюмы, с курткой?
— Носят. Не пойму, что вы в этом странного нашли.
— А парню этому под тридцать, не меньше. В этом возрасте практически никто не носит джинсовые костюмы, только джинсы, но не джинсы с куртками. Это как бы признак дурного тона.
— Вы сильно преувеличиваете. У нас и так носят, и сяк, — кому как нравится. А насчет тона — так он, может, из такой среды, в которой дурной-недурной тон никого не волнует?
